Живое дерево
Шрифт:
— Вот он! Держи его! — И всё в таком роде.
В бреду он видел всё время себя в колодце: забрался непонятно зачем туда, а старый плетёный сруб рушится под ногами, и он вот-вот упадёт на дно и утонет в холодной воде, и Юра машет руками, хватается за осыпающуюся землю, но трещит, ломается гнилая лоза, из которой сплетён сруб, и вот он падает, падает и никак не может упасть, летит и никак не может долететь до воды. Страшно ему, и от волнения и напряжения Юра потеет, задыхается от жары, ему нечем дышать…
Фельдшер, старый вдовец, настаивал отвезти Юру в районную больницу, а потом, смерив ещё раз температуру, напившись горячего чая с шиповником, сказал, горестно вздохнув при этом, что везти
Никто не ожидал, что дела Юрины так плохи. Теперь даже Цыбулька стал говорить тише, а Николай внимательнее относиться к Юре, Надя о Юре говорила только приятное, вся семья, словно предчувствуя беду, старалась как бы сплотиться ещё сильнее, поддержать в тяжёлую минуту друг друга.
Одну мать ни на минуту не покидала надежда. Она поила Юру отваром из сухой малины, которую принёс сам председатель, накладывала каждые два часа ему на грудь и ноги водочные компрессы, сидела возле него днём и ночью, не доверяя никому даже в мелочах. Юрино здоровье ухудшалось, но мать не отступала.
Семён Шундик принёс барсучьего сала, которое, говорили, очень помогает от таких болезней, и мать силой разжимала Юре рот, чтобы влить ложку топлёного сала.
Через неделю из района приехал врач, он оставил лекарства, после которых у Юры стала падать температура. Приходил конюх дядя Митя. Он рассказал о поездке в дальний аул за Штормом, куда продал его племянник Шупарского. Дядя Митя считал, что из Юры обязательно выйдет следователь или прокурор, который прославит Фросино. Приходил Захар Никифорович и столько наговорил о Юре, который ему, учителю, спас жизнь, и он перед ним всё время в долгу, что мать заплакала и долго не могла успокоиться. Вечером за ужином она сказала, что не понимала Юру, а он был умнее её, матери, и что всегда она его так любила и только не говорила ему об этом, чтобы не испортить, а Юра, слушая такие прекрасные слова о себе, считал, что болезнь принесла ему немалые преимущества. Если мать так заговорила, значит, дела Юрины действительно были плохи. Даже Цыбулька, никогда всерьёз не принимавший Юрину болезнь, почувствовал угрызения совести и сказал матери:
— А я чего? Не любил Юрика?
Санька? Санька заходил каждый день, каждый раз надеясь увидеть Юру здоровым. Шесть раз в неделю, на первом уроке, он писал Юре письмо, в котором неизменно напоминал о предстоящем походе в лес за драгоценностями. Но поход откладывался.
Как-то после обеда в их доме появилась Соня. Она сняла свою заячью шапочку, огляделась, молча села на стул и стала рыться в ранце, вытащила оттуда совсем новенький альбом и спросила:
— Хочешь, я тебе его подарю?
— Зачем? — удивился Юра. Приход Сони был так неожидан и так его поразил, что он даже забыл про свою болезнь.
— Будешь рисовать всё, что придёт в голову. Когда я болею, то я всегда рисую. Это очень помогает не чувствовать болезнь. Ты рисуй наш класс, ребята без тебя скучают.
— Правда?
— Правда.
— А ты ко мне ещё придёшь?
— А я тебе задание на дом буду приносить.
Соня ушла, а Юра лежал и думал о ней. Но болезнь ещё долго не проходила. Все жалели его. Только один человек в семье молчал — отец. Он любил Юру сильнее всех и плакал украдкой, чтобы никто не видел его горя.
Глава восемнадцатая. После пятнадцатого декабря
Утром пятнадцатого декабря Юра проснулся. Тишина стояла в доме непроницаемая, только пел свою песню неунывающий сверчок. Юра улыбался, вспомнив свой сон. Вёл его через лес старенький человечек, мягко держал за руку и ни разу не обернулся, только Юра и мог догадаться, что у человечка лицо — зелёное, похожее на листочек
Юре захотелось блинов со сметаной. Бабушка была наготове. И Юра впервые за полтора месяца поел с аппетитом, выпил стакан сметаны, стакан чаю с конфетами. Рядом сидела бабушка и с тоской и надеждой глядела на худющего внука. Но аппетит у Юры не пропал и на следующий день. Бабушка на радостях наварила ему пельменей. Жизнь медленно возвращалась к нему, и он это чувствовал по тому, как в голове у него всё чаще и чаще возникали разные мысли, а желание исполнить их становилось сильнее — первый признак возвращения здоровья.
Через неделю Юра стал собираться в школу. Как там без него, не изменилось ли что? Как ему не терпелось увидеть ребят, как он сейчас их всех любил! Юра, несмотря на протесты бабушки, оделся и пошёл в школу.
Стояли трескучие морозы. Над голубоватыми снегами полей плыли оснежённые леса, и огромное багровое солнце в тихой задумчивости повисло над белой землёй. Колкая пыльца розовато искрилась в палевом хрустком воздухе, на вкус похожем на замёрзшее молоко.
Ещё у своих ворот Юра услышал, как на улице заржала лошадь. Сомнений не было — Шторм! Так и есть, на жеребце гарцевал дядя Митя. Для такого случая он надел новенький коротенький полушубок, чёсанки, сидел на жеребце, несмотря на мороз, без шапки и без рукавиц. Шторм отдохнул за последние недели, набрал силу и теперь лоснился под светом багрового солнца. С его крутых боков словно скатывались воздушные струи, и жеребец, казалось, плыл в воздухе, чуть-чуть касаясь копытами розоватого снега. Вот дядя Митя дёрнул слегка уздечку, и Шторм, мотнув головой — это было напротив школы, — могуче заржал, словно оповещая ребят о том, что он находится рядом.
Юра, с радостью вдыхая морозный воздух, заторопился в школу, пристально наблюдая за Штормом, пока жеребец не скрылся из виду.
Вот она, школа. Она совсем не изменилась, их старенькая школа. Вот она мирно стоит, заваленная по самые окна снегом. В коридоре пусто: шли уроки. Юра разделся, постоял немного, чтобы унять волнение, в коридоре и отворил дверь в класс.
От радости у него задрожали руки (как-то ребята на него посмотрят) и что-то в груди запрыгало так сильно, что он, ступив в класс, замер, и дыхание у него перехватило. Вот они… ребята.
Ребята, по случаю выезда Шторма отпущенные со своих мест к окну, только-только стали расходиться к партам.
— Можно? — спросил Юра тихо.