Живописец смерти
Шрифт:
— Это все чистое, — объясняю, — мать штопала. — Один носок выпал из шкафа, я пинком загоняю его внутрь. Девушка из полиции все же не садится. Подходит к кровати, берет наушники, из которых доносится неразборчивый треск.
— Что ты слушал? — спрашивает она.
Я вытаскиваю вилку наушников из усилителя и тут же бросаюсь регулировать звук: на слишком большой громкости раздается неразборчивый грохот.
— Тенко, — говорю я. — «День за днем».
— Красивая музыка, — кивает она. — Грустная.
Нечаянно задеваю Пса, который спит
— Ты уверен, что это не питбуль? — спрашивает она.
— Да, уверен. Это совсем другая порода.
— Ну ладно.
Она протягивает мне буклетик «Алиталии»: «Правила транспортировки животных на линиях воздушного сообщения». Внутри еще один буклетик, в котором объясняется, что нужно сделать, чтобы вывезти собаку за границу. Я верчу оба буклетика в руках. Влажный комок подкатывает к горлу, я слегка покашливаю, чтобы он рассосался.
— Спасибо, — говорю и кладу буклетики на постель.
Она глядит на меня и кивает. Опирается на спинку стула, с которого я скинул белье.
— Я не для этого пришла к тебе, — объясняет она. — И в аэропорт не затем заходила. Я снова опрашиваю всех, кто имел дело с Питбулем, но поскольку я была там и собиралась поехать сюда…
— С Питбулем?
— Да, с человеком, который хотел тебя убить. Мы так его называем.
— Почему же в газетах ничего нет?
— Потому что мы это не разглашаем. Он что-то задумал, у него есть какой-то план, и мы бы не хотели ему подыгрывать.
— Что за план?
— Я не знаю.
— Почему он не убил меня по дороге?
— Потому что у него особые пули, их убойная сила меньше, чем у обычных. Он должен был подойти к тебе близко, чтобы выстрелить наверняка.
— А зачем ему такие пули?
— Я не знаю.
— Кто этот человек?
— Я не знаю.
— Вы его поймаете?
— Да.
Она вертится вокруг стула, наконец садится. Снимает оливковую куртку, и я могу разглядеть, какая она, эта девушка. Не впрямую, открыто пяля глаза, нет: наклоняюсь к Псу, чешу у него за ушами и ненароком бросаю взгляд. Очень хорошенькая. Средиземноморский тип. Кругленькая, но стройная. Короткое черное платье, черные колготки, ботинки. У стула витая спинка, так что куртка соскальзывает, карман ударяется об пол с тяжелым, металлическим звуком. Когда она поднимает куртку с пола, из другого кармана прямо к моим тапкам вываливается маленькая коробочка. Я ее поднимаю и, прежде чем отдать, рассматриваю.
— Ой, — вырывается у меня. — Ты в положении?
— Я не знаю, — отвечает она.
— Но ты сделала тест?
— Нет.
Она покраснела, совсем чуть-чуть. Поджала губы, завертела головой, будто ее очень заинтересовала моя комната. Шепчет: «Черт, какая грустная песня!» — потом пытается сунуть коробочку в карман, но та не входит, и девушка
— Послушай, я пришла задать тебе несколько вопросов, а также сообщить лично, что больше у тебя нет постоянного поста.
— Постоянного?..
— Полицейских.
А я вдруг подумал о моей работе у провайдера. Там-то, конечно, у меня больше нет ничего, офис сгорел, и все погибли.
— Тебе больше не нужна охрана. Мы взяли вашего Д'Оррико, так что у Питбуля больше нет мотива тебя устранять. Насколько мне известно, он никогда никого не убивал без причины.
— Будем надеяться, что он не начнет с меня.
Девушка улыбается, это ей очень идет. Улыбка у нее открытая, простая, почти детская. Серьезная, она кажется грубоватой, но в улыбке видна вся ее солнечная природа. Дикая и солнечная. Она поворачивается к стереосистеме, в изумлении морщит лоб:
— Ты что, все время гоняешь одну и ту же песню?
Я киваю, потому что и в самом деле поставил Тенко на repeat, до бесконечности.
— Послушай, все время забываю, как тебя зовут. Извини.
— Грация Негро. Грация.
— Как Три Грации, — отпускаю я шутку, как всегда дурацкую, и она опять морщится.
— Да, Грация, Комбинация и Трусики-Танго. Слушай, малыш, давай все-таки вспомним, что я работаю в полиции.
— Ты в этом деле главная?
— Да нет, что ты!
Она опять улыбается, опускает глаза. Проводит кончиком пальца по коленке, где на колготках зацепка. Пожимает плечами:
— Помоги мне, Алесса, постарайся вспомнить. Мне пригодится любая подробность, все, что тебе придет на память. Скажи, какие у него глаза? Не форма, не цвет, а белки, какие у него белки? Желтоватые? Светлые? С красными прожилками?
Я задумываюсь. Заново прокручиваю ту сцену, как в кино: он гонится за мной, смотрит на меня, стоит и ждет. Закрываю глаза, пытаюсь воссоздать крупный план, но это как сон — хочешь его припомнить, но ощущения ярче образов, и когда пытаешься все свести воедино, те и другие пропадают.
— Не знаю, думаю, белые. Я его плохо разглядел, ведь он почти все время бежал.
— Как бежал — как молодой, как старик? Как здоровый, как больной? Впечатление, Алесса, твое впечатление.
— Как молодой и здоровый. Только рана на голове.
— Какая рана?
Она поджимает ноги, выпрямляется на стуле. Смотрит на меня так пристально, что я начинаю запинаться.
— Рана вот здесь, — я дотрагиваюсь до лба, — я ему саданул дверью. Глубокая ссадина, шла кровь.
Она встает, ходит по комнате, покусывая щеку изнутри, прижимая ее пальцем, будто хочет прогрызть насквозь.
— Тебе это пригодится? — спрашиваю я, и она кивает.
— Да, это что-то, — говорит. — Это можно повесить на доску.
— На какую доску?
— Не важно. Скажи, какой у него голос. Глубокий, мягкий, резкий?