Живописец смерти
Шрифт:
А если ее нет дома? Не помню, звонил ли я перед тем, как ехать. Не помню, который час. Какой день недели.
— Комиссар… в чем дело… вы здесь?
Грация в мужской пижаме, длинная рубаха на пуговицах. Припухшие веки, растрепанные, сбившиеся волосы, след, оставленный на щеке подушкой, — видимо, она спала. Сейчас ночь? Смотрю на часы: нет, пять часов вечера.
Грация закрывает глаза, слегка покачивается, опираясь о дверной косяк, поставив босую ступню на колено, обтянутое застиранными пижамными штанами. Мычит спросонья:
— Ммм… проходите, комиссар, не устраивайте
Я вхожу, и сон горячей, нежной волной накатывает на меня, обволакивает в смутной полутьме знакомым, приятным запахом смятых простыней, теплого пота и застоявшегося, неподвижного, сладостно тяжелого воздуха за закрытыми ставнями. Посередине единственной комнаты в маленькой квартирке, где живет ассистент Негро, стоит диван-кровать, и я делаю над собой усилие, чтобы не забиться сразу же в ямку, оставленную ее телом, не свернуться калачиком в этом уютном гнездышке.
Грация снует по комнате, заталкивает под кровать пару белых носков, обувает матерчатые тапки, поддевая их большим пальцем ноги и переворачивая; снимает джинсы со спинки стула, на лету подхватывая скомканные трусики, выскальзывающие из-под них.
— Извините за беспорядок… — повторяет она смущенно и застегивает верхнюю пуговицу на пижамной рубахе, но круглая ключица все равно видна, потому что рубаха ей велика.
— Нет, это я должен извиниться, я и не думал, что в такой час… У тебя было ночное дежурство? Мне казалось, что…
Грация мотает головой, шмыгает носом, лепечет спросонья:
— Нет-нет, просто сегодня воскресенье, у меня нет никаких дел, а когда мне нечего делать, я ложусь в постель. Знаете, люблю поспать…
Вздергивает плечи, обхватывает себя руками, заключает сама себя в объятия. Сокрушительное желание забраться под одеяло вместе с ней, уснуть, прижавшись к горячему телу, провалиться в забытье в ее нежных объятиях буквально валит меня с ног. Я бессильно опускаюсь на стул.
— Давайте открою окно…
— Не надо…
— Мне лучше так, если вам не мешает. Когда я просыпаюсь при ярком свете, у меня болит голова. Вы хотели мне что-то сказать?
— Да, хотел, но не помню что. — Такое ощущение, что мой мозг медленно распадается на куски, будто после бесшумного взрыва.
— Вы здоровы, комиссар?
— Не совсем…
— Хотите что-нибудь выпить? Выбор у меня небольшой, однако…
— Нет…
Грация смотрит на меня, складывая губы в детскую гримаску — то ли дуется, то ли напугана, то ли просто недоумевает, — и смотрит на меня, смотрит, не сводит глаз. Сидит на краю постели, выпрямившись, положив руки на колени, задрав голову, — и смотрит на меня. Пижама обвисла на плечах, рукава закатаны, штанины поддернулись аж до колен.
Глаза распахнуты в полумгле, ресницы время от времени опускаются и поднимаются.
Смотрит на меня.
— Можно, я лягу с тобой? — спрашиваю я.
— Конечно…
Я подхожу, кладу ей руки на плечи, заваливаю на постель. На какое-то мгновение Грация застывает, уткнувшись локтями в матрас, и это сопротивление меня расхолаживает: нависая над ней, я кажусь себе смешным
Когда она приникает ко мне, влажная, кипящая страстью, меня на какой-то миг охватывает панический страх: я слишком устал, слишком рассеян, слишком напряжен… потом она выгибается, обхватывает мои бока голыми ногами и впускает меня.
Я кончаю почти тотчас же, с судорожным стоном, а потом будто бы плаваю в воздухе, в пустоте, легкий, неподвижный, с абсолютно ясным рассудком.
— Ромео? Ты спишь?
Грация переворачивается на спину, поднимает ногу и нежно касается моего бедра кончиком стопы. Я встряхиваю головой, с хрустом размыкая пальцы рук, на которых покоился мой затылок. Уже почти стемнело.
— Я, наверное, опять задремала, — бормочет она. Потягивается, обнимает меня, гладит за ухом. — Иногда по воскресеньям я встаю уже ближе к вечеру, даже пообедать не успеваю, просто никак не проснуться.
— Счастливая… а я вот никогда не сплю.
— И что же ты делал сейчас, если не спал? Пялился в потолок или смотрел на меня?
— Думал.
— Думал? Обо мне?
Я ей лгу. Сам не знаю зачем. Нужно все для себя прояснить.
— О тебе, конечно. А также о том, что хотел тебе сказать, когда шел сюда. Я теперь вспомнил.
Грация приподнимается на локте, поворачивается ко мне. Пижамная рубаха распахивается, я вижу ее круглые груди, темные соски. Она улыбается, поймав мой взгляд.
— Вчера вечером инженер сказал мне одну вещь…
— Инженер? Ты вчера вечером виделся с инженером?
— Да, он ждал меня у дома, хотел поговорить.
— Господи Иисусе… И что же он тебе сказал?
— Что это был он… что он убил их всех и получил массу удовольствия. И что мы его никогда не поймаем. Все это наедине, практически тайком, без свидетелей.
Лицо Грации — неясное пятно, я вижу лишь, как гаснут в полутьме блестящие точечки глаз, скрываясь под опущенными ресницами.
— Я бы на твоем месте застрелила его, — заявляет Грация.
— У меня не было пистолета.
— Тогда задушила бы голыми руками.
Ее пальцы сжимают мое горло, несильно, ласково. Она смеется, гладит мои небритые щеки, но останавливается, когда от спазма, первого за это воскресенье, у меня дергается рука. Грация прижимается ко мне, обнимает, кладет голову на грудь. Сегодня она кажется совсем не такой, как обычно. Мне вдруг приходит в голову, что мы уже столько времени работаем вместе, а я почти ничего не знаю об ассистенте Негро. Не знаю даже, сколько ей лет.