Живой меч или Этюд о Счастье. Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста

Шумилов Валерий

Шарль Анрио снова слышит шутки Жако, но ноги по-прежнему плохо повинуются ему. Деморе протягивает стакан, куда он плеснул причитающуюся Сансону порцию водки, но Шарль Анрио делает отрицательный жест рукой.

– Я лучше пройдусь. На кладбище опять будете без меня…

– Монтрельское?…

– Да, кладбище святой Маргариты, – говорит Сансон, называя место захоронения его старым именем. – А я пройдусь… Опись представишь теперь уже послезавтра. Завтра – декади, день отдыха. А после такой «охапки» нам всем не мешает отдохнуть, как

ты считаешь?

В знак согласия Деморе наклоняет голову. Уже в не первый раз Сансон покидает эшафот сразу же после завершения казни, предоставляя всю оставшуюся грязную работу доделывать своему первому помощнику. А работы еще предстоит сделать немало: надо раздеть трупы (и составить на это акт: нельзя ведь, чтобы какие-нибудь добротные сапоги зря пропали в земле, а не пошли бы на пользу защитникам родины!), доставить их на место массового захоронения (на одном из трех кладбищ – Муссо, Маделень или в Монтрельском предместье), вывалить тела из ящиков в ямы, заполненные негашеной известью. Да и мало ли еще какой работы найдется! Но Деморе не жаловался. Он, как мог, пользовался этой своей привилегией раздевания трупов (ему перепадало немало от родственников казненных!), да и вообще он понимал Сансона, человека уже немолодого, который принимал и нес на себе главную ответственность за проведение всех казней.

Сансон кивает Деморе и уже хочет идти, но, не удержавшись от саркастического замечания в адрес своего первого помощника, шутит:

– Да, и пусть твоя жена еще раз помолится Робеспьеру, чтобы послал нам милость Верховного существа, на тот случай, если через день в примиди нам предстоит еще одна такая «охапка».

Не обращая внимания на сразу нахмурившегося «ассистента», Шарль Анрио поворачивается к нему спиной и, быстро спустившись с эшафота, сворачивает налево и, никем не узнанный, углубляется в кривые переулки Сент-Антуана.

Некоторое время мысль о Деморе не покидает Сансона. Хотя Шарль Анрио знает, что жена его первого помощника каждый вечер молится на портрет Робеспьера, стоящий вместо иконы у изголовья ее кровати, шутить так все равно бы не следовало – это может быть опасным даже для него. Тем более что и Деморе на своем месте почти незаменим. Одни его ежедневные акты раздевания трупов чего стоят! Как он их пишет! – как для истории!

Шарль Анрио тоже не забывал об истории и поэтому втихомолку, тайком от всех, вел тайный дневник, фиксируя в нем не только имена и положение казненных им людей (с чем вполне справлялся и Деморе), но и записывая туда свои наиболее интересные наблюдения и просто любопытные мысли о происходящем вокруг него, точнее, вокруг его эшафота. Вот и сейчас, размышляя о своих помощниках, Сансон вдруг вспомнил одну запись в своем дневнике, совсем недавнюю запись от 18 прериаля, то есть сделанную всего лишь месяц назад:

«Есть люди, которые полагают, что можно сродниться кровью; но это невозможно, когда эта кровь – кровь наших близких. Я говорю не о себе,

а о моих помощниках, за которыми я наблюдаю с тех пор, как нас заставляют казнить целые повозки мужчин и женщин; двое состоят при мне уже двенадцать лет, четверо были прежде мясниками, двое, по крайней мере, не стоили и веревки, на которой бы следовало их повесить, и из всех них нет ни одного, лицо которого оставалось бы бесстрастным по окончании каждой казни. Публика всего этого не видит: я же замечаю, что сердце их трепещет, а нередко дрожат и ноги. Когда все кончено и на эшафоте видят они только трупы казненных, они смотрят друг на друга с удивлением и как бы с беспокойством. Они, конечно, не отдают себе отчета в том, что чувствуют, но самые разговорчивые немеют; лишь выпив свою порцию водки, они снова приходят в себя. Если такое впечатление производится на нас, то каковы должны быть чувства народа…»

* * *

…Уже когда начинало темнеть, некий немолодой прохожий, бывший при старом режиме откупщиком податей, а ныне благоразумно скрывавший свое прошлое на неприметной должности в государственном казначействе Первой Республики, возвращался домой с обычной прогулки, в которой он почти никогда себе не отказывал после нудной «бумажной» работы в опостылевшей ему канцелярии. Обдумывая, как с большей пользой провести свой завтрашний выходной – десятый день второй декады, – пойти ли к старым друзьям на пирушку, чтобы за заветной и заранее припрятанной бутылкой бургундского вновь и вновь обсуждать гастрономические изыски прежних королевских ресторанов (естественно, не касаясь никакой «политики»), или весь день провести дома в пустой квартире за чтением любимого Лукреция или Горация – по выбору, – бывший откупщик прошел пару улиц Сент-Антуанского предместья, поспешно миновал группу подвыпивших «красноколпачных» санкюлотов, каркающими голосами распевавшими «Са uра» вокруг пары девиц соответствующей профессии, хрипло подпевавших им, и уже на улице Сентанж услышал совсем другую мелодию, заставившую его вздрогнуть и остановиться. Насвистывая себе под нос что-то чрезвычайно красивое еще из дореволюционных времен, мимо, опустив голову вниз и задумчиво глядя прямо перед собой, прошел высокий господин в парике и черном камзоле. Откупщик подивился неосторожности выглядевшего «бывшим» господина насвистывать мелодии старого порядка на улицах, где слышались только «Са uра» и «Карманьола». Но, обернувшись назад и приглядевшись, откупщик узнал главного парижского митральера гражданина Сансона, а когда прислушался к мелодии, которую тот, безбожно фальшивя, мурлыкал себе под нос, с большим удивлением узнал

в ней музыку великого и непревзойденного кавалера Глюка.

Прохожий перекрестился.