ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.
Шрифт:
И это пришедшее оцепенение, при котором руки и ноги отказывают повиноваться, и ощущение, что ты куда-то плывешь, – в общем, то самое чувство, которое Он уже столько времени наводил на других не то чтобы взглядом – одним своим присутствием и которое теперь нашло на Него самого, на миг смутило молодого человека.
К тому же ощущение некоторой призрачности происходящего тоже не проходило.
Но Она не была призраком, Он видел ее золотые волосы, выбивающиеся из-под шляпки, бледную до прозрачности кожу лица, ощущал теплоту Ее тела, слышал Ее дыхание. Но сам ничего не чувствовал, как будто призраком
Оцепенение прошло, когда Она решительно взяла Его за руку и сжала кисть, а потом прижалась к Его плечу, и Он машинально обнял Ее, – и в ту же секунду чувства вернулись к Нему.
Это было как ослепительная вспышка – в один миг промелькнули: железный жертвенник с разожженным огнем и рука, погруженная в пламя; толпы ликующих горожан, потом и толпы солдат, почему-то тоже ликующих и размахивающих ружьями; залы собраний, до отказа забитые людьми, и Он сам – на трибуне; потом – поле сражения, и там – впереди – белые разрывы от пушечных выстрелов; наконец, мелькнул бюст Брута и насмешливое лицо Жан-Жака Руссо; и Он вдруг понял, что Ее прикосновение вернуло Его в тот прошлый мир, который был у него до всего этого, – Он вновь ощутил себя тем ненастоящим «Я», которым Он когда-то был.
Это было неправильно, но Он подавил в себе эту мысль, потому что перестал о чем-либо думать, – вся окружающая обстановка вдруг перестала существовать: и эта небольшая комната, и эта убогая мебель, и эти окна, закрытые деревянными ставнями, и этот стол, заваленный бумагами, – исчез весь мир, Он видел только Ее смеющиеся глаза…
Все еще держа Ее руку в своей, Он спросил:
– Почему Ты не предупредила Меня письмом?… – Он не договорил, и поэтому имя не прозвучало в комнате, но, произнося эту ничего не значащую фразу, Он нагнулся к шее молодой женщины, коснулся губами мочки уха, и с Его чуть шевельнувшихся губ беззвучно слетело одно слово, слово, которое Он когда-то был готов повторять до бесконечности, нежно и страстно: «Тереза…»
Она не услышала голоса, но поняла, что хочет сказать только одним словом Ее когда-то самый любимый человек. Прошлое, отвергнутое Им (Ими?), прошлое, от которого Они бежали, вновь нашло Их, как будто Они расстались только вчера.
Следующие слова, которые говорил Он, уже ничего не значили для них обоих. Он говорил о том, как Он скучал, как Он ждал хоть какой-нибудь весточки от Нее, и как долгая разлука сводила Его с ума, сводила Его с ума все эти годы, как Он больше не может любить женщин, потому что всегда любил только Ее одну…
Она не слушала Его, но только смотрела куда-то в сторону и улыбалась.
Он не лгал, но это не было и правдой, потому что все, что Он говорил, вообще не касалось Его нынешнего, а Тот, которым Он был в прошлом, был давно мертв и воскрес (что было совершенно неправильно) только сейчас, притом, наверное, ненадолго. И этот второй Он, все еще говоря о своей любви и не отпуская Ее руки, повел Ее в комнату и подвел к своей разобранной кушетке. Она молчала, но потом вдруг подняла глаза, взглянула прямо, рот Ее приоткрылся, Она потянулась к Нему… и губы их нашли друг друга. И тогда Он замолчал…
Ему казалось, что Он никогда не отпустит Ее… Но вот, не отрывая своих губ от Ее лица, Он скользнул языком по подбородку, потом ниже по шее. Ее рука в этот момент небрежным
На миг мелькнула мысль о какой-то клятве и женщинах, которых не должно больше быть, потому что Он еще не сделал то, что должен был сделать… Мелькнула и ушла. Потому что теперь уходили Ее одежды: Он не помнил, как избавился от своего платья, запомнил только, как помогал освобождаться от нее своей возлюбленной: платье, юбки, туфельки, чулки, белье – все было безжалостно сброшено на холодный пол; и когда перед ним предстало освободившееся от одежд Ее до боли знакомое прекрасное тело, «Что я делаю?» – подумал Он с отчаянием, но не стал (хотя понимал все) сдерживать себя: Он готов был потеряться в этой женщине, попытаться в последний раз забыться и уйти от того настоящего мира, который Он создал для себя сейчас.
И Он вернулся: Он ласкал Ее тело с прежней страстью, начиная с маленького рта и нежных сосочков на груди и кончая пальчиками Ее ног. Она с готовностью отвечала на ласки, но Он не знал, – чего никогда не было раньше! – доставляет ли это Ей удовольствие. Как будто бы Все, что Он делал, происходило как бы вне Его. Нет, наоборот, все Его чувства обострились до пронзительности, – Он обнял Ее и слился с Ней, а Она скрестила ноги на Его спине, и Они задвигались в одном ритме, – но все это Он видел как бы со стороны: Ему казалось, что здесь, в этой комнате, на этой постели находится только одна Его часть, а другую Его часть несет где-то бурным течением по руслу гигантской черной реки, и Он не в силах противостоять этому потоку.
Он понимал, что и Она испытывает нечто подобное, – казалось, что внутри Ее что-то остается безучастным к Его самым нежным ласкам: Она стискивала его с ответной силой, Она целовала Его тело, их ноги и руки переплетались подобно гибким лианам, – но Она молчала… И даже в тот миг, когда их тела слились в одно целое и Она вдруг выгнулась дугой, Она не издала ни единого звука и потом только бессильно откинулась на подушки, закрыв глаза…
И тогда Он тоже лег на спину и закрыл глаза.
…Он очнулся от прикосновения Ее ладони, которой Она нежно водила по Его обнаженной груди. («Она делала все, чтобы доставить мне наслаждение, но сама едва ли хотела этого. Зачем же Она пришла? Чтобы проверить себя?… Или меня?…»)
И в этот миг Он понял, что никого не любит.
– Неужели Ты больше не любишь меня? – вырвалось у Него, и Она почувствовала изумление в Его голосе: кажется, Он удивлялся самому себе.
Вместо ответа Она лишь обняла Его и положила свою голову на Его грудь.
– Как же мне разомкнуть эти прекрасные уста? – сказал Он, с усилием улыбаясь. – Давай, я разомкну их поцелуем. – Он снова впился губами в ее полуоткрытый рот. – Ну вот. А теперь скажи что-нибудь… Как давно я не слышал твоего голоса! Ну, Ты больше не любишь меня… Тереза?