ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.

Шумилов Валерий

Декрет, разработанный Робеспьером, дополнял идеи Сен-Жюста, высказанные им в речи о революционном порядке управления: все установленные власти и общественные должностные лица по всей стране безоговорочно ставились под контроль Комитета общественного спасения; отменялись все чрезвычайные институты, вроде провинциальных революционных армий, а также несанкционированные властью собрания и съезды народных обществ и комитетов; революционные комитеты теперь контролировались правительством, а не собраниями секций и коммунами.

В Париже декрет бил, в частности, по прокурору Коммуны и его заместителю (то есть по Шометту и Эберу), которые переименовывались в «национальных агентов» и могли быть смещены правительством. Сен-Жюст с удовлетворением

подумал, что двоевластие Конвента-Коммуны кончилось: конечно, в свете этого декрета появление новых органов восстания, вроде повстанческой Коммуны 10 августа и Центрального комитета 31 мая, низвергнувших короля и жирондистов, было уже невозможно – незаконно, но хотелось надеяться, что череда революций, наконец, кончилась, что теперь, когда они с Робеспьером были у власти, уже не нужно было никакое восстание санкюлотов, более того, любое возможное восстание против нового порядка, который они собирались построить с Максимилианом, казалось контрреволюцией.

Так Сен-Жюст, показавший Робеспьеру путь революционной диктатуры, молча одобрил свертывание Неподкупным всякой революционной общественной жизни Парижа, не понимая, что тем самым он вместе с Максимилианом лишает себя главного оружия в борьбе с противниками совершенной Республики – поддержки бедняков, которые теперь просто не могли бы сорганизоваться для их защиты.

Но все это Сен-Жюст понял только за несколько дней до 9 термидора.

Происходящая в Париже борьба между группами революционеров, принадлежавших к одной партии, не так давно совместно сокрушивших фельянов и жирондистов, казалась ему отступлением от генеральной линии Революции, словно республиканцы, оставшись без настоящих врагов, «от нечего делать» начали войну друг с другом. Это особенно бросалось в глаза, потому что происходило на фоне казни других бывших революционеров – Бриссо и остальных «государственных людей», вдохновительницы Жиронды Манон Ролан, виновника «Марсова расстрела» бывшего мэра Парижа Байи и бывшего лидера Учредительного собрания Барнава.

Зная о былой дружбе последнего с Сен-Жюстом, Барер не удержался, чтобы не рассказать с невинным видом прибывшему с фронта Антуану подробности его казни. Оказывается, Барнав, как и Байи, умер мужественно, но отнюдь не спокойно. Взойдя на эшафот, бывший «триумвир конституционалистов» гневно топнул ногой по платформе и с гневом произнес: «И это – моя награда?» После чего, раздраженно подергивая плечами, подставил голову под топор.

– Наверное, они все повторяют про себя: «И это – моя награда?» – задумчиво проговорил Барер.

А затем, подняв голову вверх и поджав губы (выражение лица его в этот момент напомнило одновременно и лицо святого, обратившего очи к небу в молитве, и лицо грешника, смотрящего на нависающий над ним нож гильотины), шутливо закончил:

– Интересно, а какая – моя награда?

– А какая – ЕГО награда? – бесстрастно ответил Сен-Жюст. И, не дожидаясь ответа на вопрос, перешел к обсуждению дел на фронте.

Прежде всего, надо было решить, что делать с Гошем. Еще надо было выяснить у Карно причину задержки столь необходимых в армии резервов, а также добиться отзыва двух последних представителей Конвента в Эльзасе – Бодо и Лакоста.

Официально прикрепленные к Мозельской армии, так же как Сен-Жюст и Леба – к Рейнской, эти два депутата постоянно совершали судорожные, хотя и безуспешные попытки проводить самостоятельную линию. На фронте им это мало удавалось, – генералы, оценив стратегическую хватку Сен-Жюста и результативность его действий, слушались только всемогущего представителя Комитета общественного спасения, – зато в тылу своими несогласованными декретами Бодо и Лакост внесли изрядную дезорганизацию и даже выразили шумный протест по поводу ареста «настоящего революционера Шнейдера, потрясший патриотов и сделавший аристократов дерзкими».

Вопрос с этими

двумя путавшимися под ногами депутатами Сен-Жюсту удалось решить лишь частично: их не отозвали, но официально распространили полномочия Леба и Сен-Жюста на обе армии – Рейнскую и Мозельскую. Карно тем легче пошел на это, что обе эти армии объединялись. Командование над объединенной группировкой обеих армий было решено поручить Пишегрю. Здесь Карно тоже не спорил с Сен-Жюстом, раздраженный действиями Гоша, выказавшему прямое неподчинение верховной власти.

– Но если бы ты следовал моему стратегическому плану, ничего подобного не произошло бы, и Гош не потерпел бы поражение при Кайзерслаутерне, – сухо добавил он.

– Если бы посланные тобой подкрепления не застряли бы где-то в пути, а прибыли бы своевременно, мы, имея резервы, не остановили бы наступление, Гош не отступил бы, и сейчас мы отдыхали бы уже в Ландау, – холодно ответил Сен-Жюст.

И, не прощаясь, вышел из Национального Дворца.

Несколько дней в Париже промелькнули как один. Пора было возвращаться в армию, но Леба все никак не мог решиться покинуть беременную жену. Сгоряча Антуан подумал о замене своего напарника, а потом просто предложил Филиппу взять свою жену с собой. Обрадованный Леба в качестве подруги-спутницы жены прихватил и свою сестру Анриетту («Чтобы ей не было скучно», – лукаво заявил он), с которой, как он знал, у Антуана с самого начала установились более чем дружеские отношения (исключительный случай для холодного Сен-Жюста!), и Филипп очень рассчитывал, что взаимная симпатия может перейти в нечто большее.

Он почти не ошибся: во время путешествия в дорожном кабриолете Сен-Жюст внезапно преобразился: сбросив свою обычную холодную маску то ли героя античности, то ли средневекового рыцаря-шевалье, он на два дня стал как будто самим собой (собой – дореволюционным) – обаятельным молодым человеком, галантным, остроумным, с тонким чувством юмора, перед которым когда-то млели блеранкурские светские дамы.

Таким его Леба не видел даже в салоне гражданки Дюпле, где по четвергам собиралось избранное общество друзей и единомышленников Неподкупного и где разговоры о политике чередовались с беседами на литературные темы; где сам Робеспьер не раз читал отрывки из любимых трагедий Корнеля и Расина. Сен-Жюст на этих «четвергах» следовал его примеру: читал стихи, под аккомпанемент Филиппа Буонаротти (якобинского комиссара и итальянского друга Робеспьера) пел итальянские романсы, а порой и сам садился за клавесин. Революционер превращался в принца: лицо становилось мягче, серые глаза подергивала задумчивая дымка, куда-то пропадали стальные нотки в голосе, менялась даже походка, – теперь она уже не казалась столь непреклонной. Такой революционер, казалось, тоже мог вести за собой куда угодно, но только женщин…

Они и сейчас с восторгом смотрели на дорогого друга Филиппа, смотрели обе – и Элизабет и Анриетта, а Антуан, гордый и довольный, читал стихи своего любимого Мольера, которого, благодаря своей исключительной памяти, помнил почти всего наизусть:

Из добродетелей всего я больше чту Высоких помыслов святую чистоту, И благороднее не знаю я примера, Чем люди, в чьих сердцах горит живая вера… У них спесивое злословье не в чести: Им в людях радостно хорошее найти. Интриги не плетут, не роют ближним ямы, Их помыслы чисты, а их сужденья прямы. Питают ненависть они, замечу вам, Не к бедным грешникам, но лишь к самим грехам.