Живой пример
Шрифт:
— Тогда отпадает вопрос, — заявил штатский, — не вы ли сами написали эту статью.
Он кивнул: в этом жесте опять-таки не было ни разочарования, ни удовлетворения. Он произнес какие-то слова, которых она не разобрала, потому что старалась встретиться глазами с товарищами, ей хотелось получить от них знак одобрения, но они упорно молчали, хотя и менее сосредоточенно, чем раньше.
Штатский повторил:
— Вы можете идти, мне вы больше не нужны, — и поскольку Люси, видимо, все еще не понимала, что он говорит, пояснил: — Ваша помощь нам больше не требуется.
Люси нерешительно подошла к нарам; не могу же я, думала она, уйти, не обменявшись с ними хоть словом, — и секунду стояла возле них, словно ожидая рукопожатия;
Она ушла, не простившись. Никто не прислушивался к ее шагам. Сжав губы, приблизилась она к двери, слегка покачнулась, глянув в уходивший вниз коридор, и пошла, то и дело хватаясь за стену, чтобы не упасть. Шаги ее становились все медленнее, медленнее и тише, вот-вот она остановится и передумает, пересмотрит свое решение. И она действительно остановилась, прислонилась спиной к стене и подняла глаза к потолку. Обратно она не пошла.
Янпетер Хеллер не глядя хватает свою рюмку, допивает, что оставалось на донышке, облизывает пересохшие губы и читает… Нет, дальше он читать не будет; хотя текст на этом не кончается, он решил оборвать его здесь, на этой фразе. Его указательный палец решительно обозначает точку. По его мнению, этого достаточно, теперь он может позволить себе откинуться на спинку кресла и выслушать суждение коллег. Однако коллеги что-то не торопятся. Воцаряется долгое тягостное молчание. Смущение лучше всего скрыть симуляцией деятельности. Рита Зюссфельд трясет головой, как бы стряхивая с волос налипшие снежинки. Пундт старательно сдирает с бутылки этикетку — обманчивая, фальшивая надпись сулит не люнебургское «Кукареку», а обыкновенную водку.
— Ну что же, — говорит Рита Зюссфельд, — надо признать: мы не облегчаем себе задачу. Хотела бы я видеть составителей, которые потратили бы столько труда на эту хрестоматию, да еще на один — единственный раздел! Уж в чем — чем, а в этом с нами никто не сравнится.
Валентину Пундту нечего сказать по этому поводу, однако такое ироническое самовосхваление явно вывело его из неловкости; он несколько раз проводит рукой по гладкозачесанным назад волосам и объявляет, что сейчас он хочет без всякого притворства и не беря ничью сторону спросить напрямик: как понимает коллега Хеллер этот эпизод? Что такого поучительного находит он в решении Люси утаить свое авторство? И что приобретет школьник, молодой человек, для которого и задумана эта хрестоматия, разбирая именно эту историю? Да, он хотел бы поскорее получить ответ на этот вопрос, попросту потому, что его самого еще не осенило.
У старости на все свой резон — вот что хочется сказать Хеллеру, но этого он не говорит, зная обидчивость Пундта; зато он выпрямляется, с довольным видом смотрит на свою раскрытую ладонь и, загибая пальцы один за другим, пытается разъяснить старому педагогу суть своего предложения. Человек, с которого мы берем пример, как правило, делает что-то для пользы других — верно? В этом же случае нашей героине приходится сначала действовать вопреки этому правилу, чтобы в будущем она могла тем тверже постоять за других. Ей приходится платить за свою высокую миссию, и, чтобы никто не усомнился, платить довольно дорогой ценой; ради пользы многих она волей — неволей принимает страдания немногих. На пути к большой цели наша героиня вынуждена мириться с мучениями немногих, они приносятся ей в жертву, — жертва, он бы сказал, жутковатая. А ведь насколько легче было бы для Люси сознаться и взять всю ответственность на себя! Но общая цель требует, чтобы она допустила чьи-то страдания. В интересах общего дела, ибо от нее ждут того, чему другие научить не могут, она не должна считаться ни с чем и, даже видя муки товарищей, не имеет права смягчиться.
— Вот в такой ситуации, — говорит
Бывший директор гимназии выходит из мрачного раздумья, все более решительно тряся головой. Нет, до конца он так и не понял, что имеет в виду его коллега, что-то такое он чувствует, есть у него кое-какие догадки, но в целом этот текст представляется ему недостаточно убедительным, недостаточно доказательным. Не считает ли господин Хеллер, что его героине больно оттого, что он так сильно притягивает ее за волосы? Прежде всего Пундт хотел бы знать, что делать школьнику с такого рода концепцией? Если он даже сообразит, в чем суть, ему останется разве что пожать плечами.
Внезапно все оборачиваются к окну: снаружи идет черный дождь, мимо лесов летят, валятся какие-то черные черепки и осколки и звучно хлопаются на землю, кажется, будто сыплются удары бичом.
— Шифер, — говорит Хеллер. — Это они заменяют на крыше негодный шифер.
Вместе с осколками вниз летят и целые пластины, они шипят на лету, как хищные птицы, когда те камнем падают на свою добычу; некоторые отлетают в сторону, ударяются о железные стойки, разлетаются вдребезги. Вдруг сверху летит ведро, оно гремит, звякает и катится по земле.
Рита Зюссфельд вскакивает, бросается к окну, но рабочих на крыше или на верхних подмостях ей отсюда не видно. Теперь сверху падает молоток, а за ним, с глухим звуком, словно сбрасываемый с крыши снег, опять сыплется шифер.
— Интересно, — говорит Хеллер, — когда полетит первый кровельщик?
А Пундт на это замечает, похоже со знанием дела:
— Это народ склочный, может быть, на них вредно действует высота.
Рита Зюссфельд снимает со стены стрелометательную трубку черного дерева и, приставив ее к глазу, как подзорную трубу, с забавной гримаской смотрит в окно наверх.
— Теперь, когда нам столько всего приходится толковать, — говорит она сдавленным голосом, — и мы уже так в этом понаторели, почему бы нам не попробовать для смеху истолковать и то, что происходит там, наверху? — Она приставляет трубку ко рту и нацеливает ее едва заметное дуло на Хеллера. — Вы не согласны со мной, коллега? Ваш случай ясно показывает: мало видеть и слышать, все увиденное и услышанное надо еще истолковать. Дело без толкования ничего не стоит, событие без объяснения неполноценно, идея без комментария ни о чем не говорит. Раньше люди жили себе, и все. Теперь жизнь — это лишь повод для толкования. И при этом, господа, возникают неслыханные потери. Ну вот мы толкуем, интерпретируем, объясняем, мы делаем это профессионально, многие из нас этим живут, а что получается в итоге? В лучшем случае приблизительные данные. Мы сбрасываем покрывало и поднимаем занавес. Раздеваем луковицу — слой за слоем, — добираясь до сердцевины. Что значит толковать? Мы решительно открываем раковину — она пуста, любуемся перламутром, но он не дает ответа. Тогда мы подносим ее к уху — шумит? Значит, можно сказать: это море.
Двигаясь от окна к столу, высматривая себе цель — теперь она держит трубку у рта, наподобие флейты, — доктор Зюссфельд делится с изумленными коллегами своими сомнениями, сомнениями далеко не новыми, ибо она начинает издалека, признает, что толкование поступков, характеров, идей всегда казалось ей делом спорным; чаще всего это приводит к невразумительному «с одной стороны — с другой стороны». Если бы толковать значило овладеть чем-то по-новому, еще раз подтвердить, что противоречие неустранимо, если бы это было равносильно собственной находке, тогда она, Рита Зюссфельд, возможно, и не возражала бы. Но чем это кончается почти всегда? В принудительном порядке раскрываются тайны, доставшийся нам в наследство мрак искусственно освещается, противоречия сглаживаются. Все выясняется, регистрируется. А результат? Мы дотолковались до того, что наша жизнь стала проясненной скукой.