Живой пример
Шрифт:
— Если мы прочитаем и последнюю главу, а господин Меркель мне это настоятельно рекомендовал, никто нас не сможет упрекнуть в том, что мы несправедливо обошлись с Люси Беербаум. Кроме того, мы в долгу перед ней самой, — говорит оп, — после всего, что было.
Так согласна ли Рита Зюссфельд еще на краткое время отложить окончательное решение? Рита Зюссфельд согласна, и Хеллер пролистывает книгу, находит последнюю главу, облизывает губы и начинает читать вслух.
На восемьдесят второй день добровольного заточения у Люси снова поднялась температура, Иоганне удалось преодолеть все ее возражения и сомнения и позвонить доктору
— Не лезет в горло, извини, Иоганна, но я не могу.
— Но вы же сами сказали, что вафли — ваше любимое блюдо, еще с детства.
— Может, в один прекрасный день так оно снова и будет.
Иоганна больше не упрекала ее, как в первые дни, поговорила теперь с Люси каким-то надсадно — жалобным тоном. Все так же жалобно причитая, она принялась готовиться к приходу врача. Надо было вытереть у Люси испарину со лба, с шеи и капельки пота, выступившие на верхней губе. Причесать ее? Иоганна не решилась коснуться гребнем ее влажных волос. Она только слегка поправила их пальцами и разобрала спутавшийся пробор. Что еще? Иоганна встряхнула пуховое одеяло, потом унесла на кухню тарелку с несъеденными вафлями и занялась собой, чтобы в достойном виде встретить доктора Паустиана: сняла фартук, переобулась, поправила, думая о неразговорчивом враче, шпильки в пучке и засунула чистый носовой платок за обшлаг рукава.
Она сидела со сложенными руками возле тахты, и ей казалось, что Люси все еще не сознает необходимость визита доктора Паустиана, поэтому она снова начала перечислять разные доводы.
Хотя доктор Паустиан не был у них уже несколько месяцев, Иоганна по звонку догадалась, что это он пришел: доктор едва нажал кнопку, но не услышать звонка было невозможно — так звонит человек, привыкший, что его ждут. И на этот раз Иоганна не расслышала его приветственной фразы, а ее попытку задержать его в холле и заговорщицки с ним поговорить он пресек тем, что с непроницаемым лицом прошел мимо нее к вешалке, сам снял пальто и повесил на плечики.
Конечно, он не стал ждать, чтобы Иоганна провела его к больной, он сам отворил двери и, увидев Люси, с упреком покачал головой, словно ее болезнь была враждебным выпадом против него. Он как бы говорил: разве это допустимо? И еще: что это мы снова натворили? — так что его пациент должен был испытывать угрызения совести. Качая головой, подошел он к тахте, опустил на пол свой саквояж, вытащил из-под одеяла руку Люси и зажал ее между своими ладонями. Люси уже улыбалась так, как он хотел, и ничего не могла сказать, кроме:
— Я сожалею, дорогой, что мы вас потревожили, но…
Доктор Паустиан качал головой, ладно, мол, ладно, весь мир доставляет нам одни заботы, так почему же вам… Не выпуская руки Люси, доктор осматривал место ее добровольного заточения, деловито, без удивления,
— Надеюсь, я не доставлю вам слишком больших забот, — сказала Люси.
— А это мы сейчас увидим, моя дорогая, — ответил доктор Паустиан.
Он хотел бы, чтобы ему не мешали, и когда Люси спросила, чем она могла бы помочь ему во время осмотра: как вам удобнее, Генри, чтобы я сидела или лежала? — он, пожалуй, больше для себя, чем для пациентки, проворчал:
— Упадок сил на почве крайнего истощения, скорее всего, анорексия.
Иоганна, которая, сидя у стола, наблюдала за осмотром, встретила этот диагноз причитанием.
— Какая у вас температура, Люси?
— Тридцать девять и семь, мерила час назад.
— Сейчас послушаем сердце и легкие, если не возражаете.
Он склонился над исхудалым телом, передвигая стетоскоп в разные точки, простукал грудную клетку, явно пришел к какому-то выводу, хотя вслух его не произнес.
— Дышать больно?
— Да.
— Жар и постоянная жажда? Мокрота темная? Учащенное дыхание, когда подскакивает температура?
Люси утвердительно ответила на все вопросы врача, и только теперь, после всех этих подтверждений, доктор Паустиан сказал:
— Да у нас настоящее воспаление легких.
Готовя шприц для укола, он напомнил Люси о двух перенесенных ею плевритах, которые, возможно, привели к уплотнению легочной ткани.
Иоганна вздыхала за спиной врача, покашливала, и доктор Паустиан, обернувшись к ней, с удивлением спросил:
— Но вы-то, Иоганна, надеюсь, не больны?
— Нет, нет.
Люси удалось, собравшись с силами, самой сесть на тахте, она взялась за подол рубашки и подняла ее вверх, наблюдая, как игла входит ей под кожу.
— Вы, наверно, знаете, Генри, о моих обстоятельствах?
— Прежде всего вы больны. А значит, вы не можете продолжать то, что были намерены делать. Теперь ваш организм протестует против вашего протеста.
Люси положила руку ему на плечо.
— Я знаю, — сказала опа, — по-вашему, все права принадлежат только здоровым. Всякий, желающий выразить протест, должен сперва пройти медицинский осмотр.
— Меня волнует другое, Люси.
— Что именно?
Доктор пошарил в своем саквояже, вытащил лекарство, но, видимо, не то, какое хотел, и тогда принялся, положив бланки на колено, выписывать рецепты, которые затем не глядя протянул Иоганне. Он строгим голосом перечислил блюда, и в первую очередь крепкие бульоны, которые он не то, что рекомендовал, но прописывал как лекарство.
Иоганна не обижалась на врача, она лишь укоризненно глядела на Люси, как бы со своей стороны подтверждая услышанные ею только что предостережения: хорошо запомните все это, госпожа профессор, слушайте внимательно и следуйте совету, который я вам уже давным — давно давала.
— Я хочу вам вот что сказать, Люси: если человек готов собой пожертвовать, надо, чтобы эта жертва имела хоть какой-то смысл, хоть какое-то разумное воздействие. Такая серьезная акция, как ваша, должна быть весьма веско обоснована, так я считаю. А тут видишь, как легко мысленно и расточительно приносится такая огромная, ни с чем не соизмеримая жертва, и это может вызвать только раздражение или жалость, а скорее всего, и то и другое. Поверьте мне, я знаю, что говорю, когда советую не быть такой расточительной, не идти на крайнюю жертву. Не ждите, что она кого-то взволнует, теперь все забывают на другой день, даже если люди жертвуют жизнью.