Живой
Шрифт:
– Я там никогда не был, – ответил Тим. – А тебе еще рано, ты не сможешь столько идти.
– Но мне нужно… ты можешь вызвать кого-нибудь? Телефона у тебя нет?
Верзила молчал.
– Хотя, знаешь… Забудь. Какая разница?
Максим глубоко вздохнул, глаза жгло от подступивших слез. Сознание все еще цеплялось за такие привычные вещи, как его съемная квартира, ноутбук, вещи, книги, работа – пусть и нелюбимая, родители, которые, впрочем, еще полгода назад со скандалом заявили, что не желают иметь ничего общего с «педиками», вроде него, и что он подает дурной пример младшему брату. И Темыч… Человек, ради которого он готов был на все, и который его предал.
Ему
Он очень трогательно шмыгнул покрасневшим носом, от чего Тим чуть было не поднял голову слишком высоко, к счастью, парень был занят своими печальными мыслями и не заметил, с каким интересом его разглядывают. Под глазом расплылся огромный синяк, на левой скуле – алая ссадина, словно он тормозил лицом о землю, нижняя губа треснула, длиннющие темные ресницы дрожат, пытаясь скрыть проступившие слезы. Почему-то жутко захотелось его обнять, успокоить, почувствовать мягкую шелковистость его волос. Даже мышцы заныли, а дыхание перехватило. Эти чувства захлестнули его, пробуждая где-то глубоко внутри волнение и трепет, совершенно ему не свойственные. Обескураженный этим открытием, он вновь склонился над своей тарелкой, опасаясь, что парень вот-вот поднимет взгляд и увидит его лицо.
Но парень совсем поник, извинился за неудобства, которые причиняет, заикаясь и краснея, поблагодарил за оказанную помощь, так и не глядя в его сторону. Должно быть, он его боялся. Да, его все боятся, испытывают отвращение, в лучшем случае – пренебрежение и жалость. Этот факт Тимофей всегда рассматривал как данность. Никуда от этого не деться, так и смысла переживать не было. Но сейчас… Сейчас он бы полжизни отдал, чтобы выглядеть как все, чтобы этот парень посмотрел на него без тени смущения или страха. Интересно, какого цвета у него глаза? Кажется, серые, но того темного оттенка, напоминающего грозовые облака. Может быть, он бы даже улыбнулся ему. Ах, если бы он только улыбнулся!
Кажется, парень снова похвалил его кулинарные способности и медленно встал, слегка покачнувшись.
– Я тебя не стесняю? – спросил он, кивая в сторону спальни.
– Нет, совсем нет, – пробурчал Тим.
Максим хотел поскорее остаться в одиночестве, попытаться уснуть или просто полежать в огромной теплой постели, слушая непривычные его ушам звуки ночного леса. А главное – не расплакаться перед верзилой, как какой-то сопляк. Рядом с ним он чувствовал себя еще меньше и уязвимее, хотя и так не блистал ни развитой мускулатурой, ни ростом. Он судорожно пытался придумать, что ему делать дальше, но в голову не приходило ни одной светлой мысли.
Тимофею не спалось, а он к такому совершенно не привык. Вырубался мертвым сном обычно уже часов в одиннадцать, а вставал рано, еще до семи, исключения бывали только зимой, под Новый год. Он прекрасно знал, что есть такой праздник, что все дети его любят, как любили его братья. Помнил, что им разрешалось долго не ложиться и даже сидеть за столом со взрослыми. Только Тима запирали в его комнате, и он часами мог стоять, прислонившись ухом к замочной скважине, чтобы подслушать, о чем они там говорят. Улыбался, слыша, как смеется мать – это случалось редко, пытался понять взрослые разговоры деда, его воспоминания о войне. Обычно, одни и те же истории – смешные, со счастливым концом, но переполненные какой-то светлой грустью и тоской в его голосе. Потом отец включал телевизор, и мать принималась собирать со стола, под веселые многоголосые песни. Тогда он понимал, что застолье окончено и братьев скоро поведут спать, поэтому переходил
Хоть он давно и не жил среди людей, однако не позволял себе распуститься и одичать. Он же не какое-то животное! Отец всегда говорил, что человек должен оставаться человеком в любых условиях, помнить о милосердии и доброте, развиваться как физически, так и умственно, самосовершенствоваться, содержать себя в чистоте и никогда не лениться, ибо труд, даже самый тяжелый, облагораживает душу. Поэтому, несмотря ни на что, он каждый год в декабре наряжал ель, растущую у дома, старыми игрушками, развешивал гирлянды на веранде, готовил праздничный ужин, а потом допоздна перебирал старые семейные фотографии.
Ветер за окнами набирал силу: шумел опавшими листьями, гнул ветки деревьев, сквозняком пробирался через щели в полу, принося с собой сырой запах осени. Было еще совсем тепло, сентябрь выдался солнечным, но ночи становились все длиннее и прохладнее. Тим вдруг забеспокоился, встал со старого просевшего дивана в гостиной и бесшумно, переступая через доски, которые могли скрипнуть, подошел к двери спальни. Осторожно ее приоткрыл. Свет луны падал на огромную кровать, озаряя миниатюрную фигурку с бледным лицом, сжавшуюся у самого края. «Замерз, бедняга», – подумал Тим и накрыл Максима своей курткой. Парень шумно вздохнул, но не проснулся. Пахло от него как-то совсем по-другому. Городом, что ли. Тиму даже казалось, что он слышит рев автомобилей, гудки, гомон пестрой толпы, чувствует вибрацию мостовой в час пик, привкус гари и выхлопных газов.
Успокоенный тем, что с Максимом все в порядке, и убаюканный воем ветра за окном, Тимофей наконец заснул.
Через пару дней Максим уже мог свободно передвигаться по дому и саду с аккуратно постриженными кустами смородины и малины. Его синяки быстро заживали, плечо и ребра почти не болели, но кожа под бинтами чесалась нестерпимо. Он маялся от безделья и бессонницы. Оказалось, что спать в полной тишине и темноте – то еще испытание для привыкшего к постоянному шуму автомобилей, возне соседей за стеной, отблеску фар и городской иллюминации, мозга. Максим начал много читать, совсем как в детстве, благо у верзилы была огромная библиотека. Он пытался предложить ему свою помощь в работах по дому, но тот упорно отказывался.
Чувствовал он себя хоть и намного лучше в физическом плане, но все равно паршивее некуда. Ночью на глаза наворачивались слезы слабости и бесконечного одиночества. Сердце ныло от безысходности, все чувства словно медленно умирали, пожираемые опухолью разочарования.
Он ведь был счастлив и до последнего ослеплен любовью. Когда Темыч предложил поехать на дачу, он ведь уже знал, что там случится. От предвкушения мышцы наливались истомой, душу переполняла радость, сердце замирало лишь от одной мысли, что они будут там только вдвоем.
Ни капли сомнений. Да, это должно было случиться в первый раз именно с Темычем – само собой! С кем же еще?
Он позволял ему все. Даже грубость и жестокость, за которые другие могли бы и нос сломать. Конечно, он не ожидал, что будет настолько больно. Перед глазами поплыли разноцветные круги, и он закусил подушку, чтобы не закричать. Хорошо выпивший Темыч не снисходил ни до поцелуев, ни до ласк, и не обращал ни малейшего внимания ни на дрожащее от страха тело, ни на болезненные всхлипы. Максим и не думал его останавливать, он был даже рад! Он готов был терпеть что угодно, ведь это Темыч… Ему хорошо – это главное.