Живой
Шрифт:
– Ах ты, живая пятница, целуй тебя в донышко! – ругался с берега Иван Веселый.
Фомич снял сапог, вылил воду, перемотал портянку и пошел дальше с шестом и с доской в руках. Лед на середине реки был крепкий. Фомич обходил только лужи – боялся провалиться в прорубь. А на другом берегу лед подходил к самому приплеску. Фомич даже доской не пользовался: разбежался, повис на шесте – и там.
На другой день утром рано он был уже на Раскидухинской ГЭС, стоявшей на слиянии Прокоши с Петлявкой. Почти сорок верст отмахал за сутки Живой. Пришел как нельзя кстати – утром на Раскидухе тронулся лед, а пополудни начали вязать плоты – готовить лес к перегону в Прудки.
А еще через три дня, лишь Фомич оформился охранником
Катеришко утробно храпит, фыркает, как лошадь, и тянет на длинном тросе плоты. Фомич, поужинав, зарывается в сено и спит в палатке, как бог. Палатку ему дали в конторе, а сено уж он сам раздобыл.
Спит Фомич и видит счастливый сон: будто плывет он по Волге на большом белом пароходе и стоит на самом верху, в стеклянной будке, где штурвальное колесо. И смотрит не как-нибудь, а в бинокль. «Кто там на берегу? Что за народ собрамшись?» – спрашивает он вахтенного. А тот кричит ему в матюгальник: «Прудки подошли, товарищ капитан». – «Что еще за Прудки такие?» – строго спрашивает Фомич, будто и не слыхал в жизни такого слова. «На пароход просятся! – кричит вахтенный с нижней палубы. – Причаливать ай нет?» – «Скажи им, которые норму трудодней не выполнили, не посадим! – кричит Фомич вахтенному. – Я сам проверять буду. Причаливай!» «Чуф-чуф-чуф!» – зафыркал пароход и дал гудок. Только вместо гудка заревела сирена: мм-мо-о-о! «Вроде бы корова мычит, – подумал Фомич. – Гудок, наверное, заржавел. Надо приказать, чтобы почистили». И вот Фомич сходит по трапу в белом кителе, в белой фуражке, и бинокль висит на шее. А гудок все ревет и ревет – мм-мо-о-о! «Да заткните вы ему глотку!» – приказывает Фомич вахтенному. Ему очень хочется услышать, что скажут прудковские мужики, увидев его в капитанской форме. А вахтенный вдруг как закричит в матюгальник: «Фоми-и-и-ич!» И такое ругательское загнул, что Живой очнулся. Слышит – ревет сирена на катере, а на корме стоит старшина и вопит в матюгальник:
– Фоми-и-ич! Ты что, подох там, что ли?
Фомич вылез из палатки.
– В чем дело?
– У тебя что, зенки повылазили? Видишь, к Прудкам подходим!
Только тут Фомич очухался ото сна, – прямо перед катером на берегу виднелись родные Прудки; тополиная гора, где раньше стояла церковь, а теперь крытая жестью старая изба Лизунина, перевезенная туда под клуб; дальше – ветлы над соломенными крышами поредевших прудковских изб, а чуть на отшибе – белокаменные корпуса колхозного коровника под красивой шиферной кровлей, набранной в разноцветную шашку. Перед серыми прудковскими избами, соломенными дворами да плетневыми заборами белостенные коровники высились дворцами.
Катер уже вошел в старицу, на берегу которой стояли Прудки. Еще на базе Фомичу приказали причалить плоты в старице возле клуба. «Потом пришлем трактор и выкатаем бревна на берег, – сказал начальник. – Только причаливай крепче. Смотри, чтоб не унесло в реку!»
На тополиную горку народу вышло куда меньше, чем видел Фомич
Там среди ребятни он увидел и своих; все они бегали вокруг тополей и кричали:
– Пароход! Пароход!
Когда плоты подтянули к берегу, Фомич привязал крайнюю секцию веревкой к тополю и важно, как петух, поднялся на гору. Но всю эту торжественную минуту испортила Марфа Назаркина.
– Ты, Федька, ровно корову привязал на лугу, – прошамкала она. – Мотри, кабы ребятешки не угнали твои плоты.
– Кто сунется – башку оторву! – сердито и громко сказал Фомич, но командиру катера как бы между прочим заметил: – Оно, если по правилам, конечно, мертвяки надо бы зарыть да цинковым тросом плоты причалить.
– А вода спадет – они у тебя, что ж, на горе повиснут? – Катерник был сердит за утреннюю побудку и презрительно фыркал в свои рыжие прокуренные усы.
– Может, палатку оставишь мне? Для служебной надобности? – сказал Фомич.
– Дрыхнуть, что ли? И в избе отоспишься…
Катерник запустил свою сирену – она опять протяжно и долго мычала, потом захрапел дизель, забулькала вода под кормой, и катер, описав большую дугу, уплыл, растворился в мутных волнах Прокоши.
А Живой шел домой через все село, как с победой – ружье за спиной, котелок в руках: перед ним вприпрыжку неслись табунком его чада и, завидев свою избу, еще издали кричали:
– Ма-ам, папка кулеш привез!
11
В ночь накануне Первого мая разыгрался сильный ветер. Фомич был на плотах. Волны стали захлестывать бортовые бревна, вода пошла поверху, бревна осклизли. Потом возле берега начало будто покручивать, и секции полезли друг на дружку. Живой пытался было привязать их к тополям, но веревки то провисали качелями, то натягивались и лопались со свистом, как струны. Фомич понял, что здесь, под горой, плоты ему не удержать в эту бурную ночь. Надо было срочно перегонять их в тихое место. Но перегонять в такую пору было страшновато, да и не управиться одному. Проще всего – вытянуть бы плоты немного на берег, а вода успокоится – снова спустить. Но для этого трактор нужен. Фомич вспомнил, что целый день урчал трактор на ферме, навоз выволакивал. Надо попросить.
Он прибежал к Пашке Воронину, торопливо постучал в окно. Тот вышел на крыльцо, позевывая, увидев Фомича, в избу не пригласил.
– Тебе чего?
– Слушай, дай ты мне трактор на часок – плоты посадить на мель. Не то угонит их в реку. Вишь, какой ветер разгулялся!
– Это как же так? Дать трактор за здорово живешь! Кому? На что?
– То есть как на что? Плоты спасти! Столбы-то не мне на избу, колхозам на освещение…
– Ну так что? Трактор-то не мой, голова, а метээсовский! У него тракторист есть. А там еще и председатель. Как Михаил Михайлович решит. Иди к нему.
– Да куда я пойду в такую пору от плотов! – взмолился Фомич. – Позвони ему!
– Тебе надо, ты и звони, – лениво отозвался Пашка, поворачивая к Фомичу свою длинную спину.
– Да по чем я звонить буду? На столб телефонный лезть мне, что ли?
– А мое какое дело?
– Ну, паразит! – озверел Фомич. – Свидетели соберу сейчас. Пусть все узнают, что ты отказался государственное имущество спасать. Судить будут тебя, стервеца.
– Ты не стерви, а то я те ахну по кумполу, сразу по-другому зазвонишь, – ответил Пашка спокойным тоном. – Я тебе сказал, что тракторами не распоряжаюсь. Хочешь – бери мою лошадь.