Живые и мертвые

Симонов Константин Михайлович

Потом, после молчания, кто-то спросил, большие ли были потери в боях под Ельней.

— Да как сказать… — неопределенно ответил шофер из танковой бригады. — У кого как, да и опять же, если людские взять потери или в материальной части, тоже как считать.

И Синцов понял, что потери были большие, но шофер не хочет сейчас говорить об этом.

— А авиация как? — снова спросил кто-то.

— Видишь, нету! — оторвав руку от кузова и показав в небо, отозвался шофер. — Едем — и ничего. А то, бывало, из щели носа не

высунешь. А сейчас, я бы сказал, даже чересчур смело едем. Правда, последние дни тихо, совсем мало летают. Даже тревога берет: с чего бы это?

— Ну, а как, если взять потери? — упрямо переспросил тот же боец, что спрашивал в первый раз. — Вот у вас, скажем, в бригаде: сколько вас было с начала войны и сколько вас теперь есть?

— Так ведь как сказать… — снова уклонился шофер. — В первых боях людей потеряли, потом из окружения пробивались, опять потери были. Правда, и к нам по дороге люди прибивались…

— Это и к нам тоже, — отозвалось сразу несколько голосов.

— Ну, и от нас кто отбился, мог к другим прийти, — рассудительно продолжал шофер. — Так на так. Потом переформировались — опять новый счет. Потом под Ельней бои, а теперь снова пополнения ждем… Как тут считать? Я вот, например, с первых дней в бригаде, со Слонима.

— А много ли таких, как ты?

— Не считал, не знаю! — огрызнулся шофер.

И Синцов снова подумал: «Не много!»

— А письма сейчас как получаете? — спросил он. — Полевая почта хорошо работает?

— Письма идут, не скажу — быстро, не скажу — медленно, смотря у кого где родня. У вас, к примеру, где, товарищ политрук?

— Не знаю! — хмуро сказал Синцов.

Ему не хотелось распространяться на эту тему.

— Вот именно, что хуже нет, когда не знаешь. — Шофер вздохнул и замолчал.

«Может, и у него пропала семья? — подумал Синцов, услышав этот вздох. — А может, наоборот, у него пропала, а у меня за это время нашлась? Ведь не одни же несчастья на войне, бывает и счастье!..»

И он, облокотясь на борт машины и глядя вниз, на несущуюся под колесами серую ленту дороги, стал думать о том, что ждет его теперь: счастье или несчастье? Как дочь? Может быть, теща все-таки вернулась с ней в Москву, когда он уже был на фронте? Или они остались там, в Гродно, и, значит, ничего не известно и не будет известно… И как Маша? Пошла или не пошла в армию? Сегодня с утра он не успел написать ей, решил сделать это вечером, когда они доберутся до места.

— А все-таки?.. — спросил Синцов. — Если семья в Москве, как, за неделю дойдет отсюда письмо?

— Недели за полторы.

— А, например, до Вязьмы? — снова спросил Синцов.

— До Вязьмы дольше, — сказал шофер. — Хотя и близко, а идет кругом, через Москву… Вязьма-то Смоленской области, а Смоленск у фрицев!

Синцов чуть не переспросил: «Что?» Слово «фрицы» он слышал в первый раз.

— Фашистов теперь так зовем — «фрицы», —

заметив скользнувшее по лицу Синцова недоумение, с охотой объяснил шофер. — Не слыхали там, в окружении?

— Не слыхали, — вместо Синцова отозвался Золотарев.

— Значит, совсем оторвались от мира, — рассмеялся шофер.

— Вот это ты точно говоришь, оторвались, — хлопнув по колену шофера из танковой бригады, сказал Золотарев. — Меня, например, взять — я уже почти три месяца за баранку не держался.

— Мало ли кто за что по три месяца и боле того не держался! — отозвался в углу кузова чей-то тонкий веселый голос. — И то пока не жалуемся. Едем да терпим. А он за свою баранку слезы льет…

В грузовике засмеялись, подбавили еще несколько фраз, уже посолонее, разговор загорелся, на несколько минут стал общим, а потом снова затих.

— Скучаю по баранке, — продолжал гнуть свое, шоферское, Золотарев, придерживая за рукав шофера из танковой бригады. — Так вот сел бы сейчас, — он кивнул на кабину, — да поехал!

— На грузовой работал?

— Нет, на легковой. «Эмочка» была, новенькая, только перед войной ограничитель снял.

— Что, разбомбили или бросили?

— Сжег… такой приказ был…

— А кого возил? — спросил шофер из танковой бригады.

— Так, одного… — сказал Золотарев и, встретившись глазами с Синцовым, ничего не добавил.

По стечению обстоятельств они оба были свидетелями того, как умер человек, которого Золотарев не хотел сейчас называть.

Уже на второй месяц окружения Синцов как-то вечером прошагал своими длинными ногами во взвод Хорышева с очередным приказом от Серпилина.

Обстановка в тот вечер складывалась примерно такая же, как в первые сутки окружения. Ночью — ничего не поделаешь — надо было пересекать шоссе, и, верней всего, предстоял бой.

Поговорив с Хорышевым, Синцов перед обратной дорогой сел перекурить. Хорышев совершил чудо щедрости — отсыпал ему на одну завертку махорочной пыли, смешанной с растертыми сухими листьями.

Кругом в кустарнике расположились бойцы взвода; те, у кого оружие было в порядке, отдыхали, остальные чистили его, изготовляясь к бою.

Золотарев сидел рядом с Синцовым и Хорышевым и чистил винтовку, сетуя, что протирать ствол всухую, без ружейного масла, все равно что человеку драть горло сухой коркой.

Шагах в двадцати от них сидел на кочке Баранов и возился с трофейным парабеллумом.

Синцов, по поручению Серпилина, как раз сегодня спрашивал Хорышева о Баранове, и Хорышев недовольно ответил ему, что Баранов воюет ни шатко ни валко. Ищет чего полегче…

— Недавно сменял с одним бойцом шило на швайку — автомат на парабеллум, — пояснил свою мысль Хорышев. — Тяжел ему, видишь, автомат! Да разве я бы сменял или ты? Да я бы треснул, а не сменял! Кто до крови драться думает, разве сменяет дело на игрушку?