Живые и взрослые (сборник)

– Ты с ума сошла, – шипит мама, – ты что, вот так собираешься идти в школу? Первого сентября? В таком виде?

Марина улыбается.

– В каком таком виде? – говорит она. – В нормальном

виде, в праздничном, как и положено. Разве нет? Ты же сама говорила, что они – для праздника.

– Я говорила? – от возмущения мама чуть повышает голос – и, спохватившись, повторяет уже тише: – Я говорила?

По утрам они стараются не шуметь: папа часто приходит перед рассветом. Что делать, такая работа: дипломатические приемы всегда начинаются после захода солнца.

– Ты говорила, ты, – отвечает Марина, – когда я летом на теплоходе хотела пойти в них на дискотеку.

– Прекрати демагогию, – снова шипит мама, – ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду!

– Не понимаю.

Они стоят в коридоре большой двухкомнатной квартиры. Коридор слишком широкий, и мама только изображает, будто не дает Марине пройти. Конечно, ничего не стоит отодвинуть мамину руку и пройти в прихожую. Некоторое время Марина смотрит на маму, потом пожимает плечами, приносит с кухни табуретку и садится.

– Хорошо, – говорит она, – первое сентября пройдет без меня. Рыба вызовет тебя в школу и спросит, почему твоя дочь прогуляла первый день занятий.

– Не Рыба, а Валентина Владимировна, – говорит мама, – так нельзя говорить о старших. Тем более – о завуче школы.

– Ну да, – кивает Марина, – вот ей и объяснишь, почему ты не пустила меня в школу. Кстати, знаешь – я всегда мечтала прогулять первое сентября…

На самом деле Марина врет. Как раз первое сентября она всегда любила. Наверное, потому, что шесть лет назад именно ее выбрали, чтобы дать в руки сверкающий на солнце серебряный звонок с голубым бантом, посадить на шею самого высокого старшеклассника и на его плечах обойти по кругу звезду в центре двора – под оглушительный и счастливый звон первого в жизни школьного звонка.

Конечно, иногда Марине хотелось прогулять урок-другой – особенно географию или химию. Но первого сентября Марина всегда хотела в школу. Да что говорить – еще вчера она и представить не могла, что будет вместо линейки сидеть в коридоре, скрестив ноги в преступных белых джинсах. В мамином, между прочим, деньрожденном подарке.

Мама вздыхает:

– Почему ты не хочешь одеть нормальную школьную юбку?

– Я тебе уже объяснила, – скучающим голосом говорит Марина, – она мне мала. Ты сама говоришь, что я выросла за лето. Юбка мне теперь вот до сюда, – и она проводит ладонью где-то посередине между бедром и коленом.

– Не преувеличивай, – говорит мама.

– Я проверяла, – отвечает Марина. – Что, ты думаешь, я на ровном месте решила в джинсах идти?

– Ты представляешь, как Рыба будет ругаться? – спрашивает мама. – Ладно бы – просто брюки. Так нет –

джинсы, и не просто джинсы – а белые джинсы. Мертвые белые джинсы.

– Все хорошие джинсы – мертвые, – пожимает плечами Марина, – это и Рыба знает. С этим даже ты спорить не будешь. И вообще: купила бы мне нормальную школьную юбку – я была бы уже в школе.

Марина украдкой смотрит на массивные часы, подарок отцу на сорокалетие. Серебряный круг, в нем – такая же звезда. Марину страшно раздражают эти часы – точно такие же висят у них в школе, да и вообще во всех государственных учреждениях. Только папины часы – из настоящего серебра, а школьные – дешевые, алюминевые. Почему-то Марина уверена, что маме часы тоже не нравятся, хотя мама об этом никогда не говорит.

Часы показывают без десяти восемь.

Мама и Марина смотрят друг на друга. В шахматах это называется пат, с тоской думает девочка, ни у кого нет хода. И в этот момент за маминой спиной открывается дверь родительской комнаты, выходит черно-белая кошка Люси, следом за ней – папа, заспанный, в тяжелом халате, подаренном дядей Колей. Халат, разумеется, тоже мертвый, как все дяди-Колины подарки.

– Ну чего вы шумите, – сонно спрашивает он, – я домой в четыре вернулся, можно дать поспать человеку хотя бы немного?

Ну что же, раз папа уже не спит, мама может кричать с чистой совестью:

– Ты посмотри, как она собирается идти в школу! Первого сентября! В мертвых джинсах!

– Ну, юбка ведь ей мала, – зевая говорит папа, – что же делать? У нас есть другие брюки? Наши, не мертвые?

– Все наши в грязном, – быстро говорит Марина, – стиралка поломалась, а мастер придет только на той неделе.

– В твоем возрасте я руками стирала, – говорит мама.

– А в твоем возрасте майор Алурин уже командовал диверсионным отрядом, – ни к месту говорит Марина.

Папа смеется:

– Ладно, диверсантка, беги в школу. Только в первый ряд не лезь.

– Ну да, – говорит мама, – ты такой добрый, все ей разрешаешь – в школу к Рыбе не тебе ведь идти…

Тут Марина не может удержаться:

– Не к Рыбе, а к Валентине Владимировне. Ты же сама объясняла: нельзя так говорить о старших.

– Это тебе она старшая, а мы с ней почти сверстницы. Ладно, – вздыхает мама, – беги. Может, она и не заметит…

Марина мчится, разбрасывая ногами алые кленовые листья. В детстве она так играла – будто это тинги, которые окружили ее на поле боя, а она пробивалась к своим. Она видела тинги только через щелочку прикрытой двери – в фильмах, которые родители смотрели у себя в комнате. Поэтому ей тогда и казалось, что тинги похожи на осенние листья – кроваво-красные, пятипалые. Это уже потом Павел Васильевич рассказал: настоящий тинг – это отрубленная человеческая кисть, наделенная единственным желанием: превращать живое в мертвое.