Живым или Мертвым
Шрифт:
— Это может зависеть от многих обстоятельств. Я допускаю, что он может сохранить стойкость и волю к сопротивлению, но такое маловероятно. Он получил единственный в своем роде и крайне отрицательный опыт и не пожелает повторить это впечатление. Он вытерпел боль, по сравнению с которой страдания роженицы — все равно что пикник в Центральном парке. Я могу лишь догадываться о том, насколько ужасными оказались для него последние минуты. Я не знаю никого, кто перенес бы что-то подобное… ну, возможно, пожалуй, некоторые, страдавшие особенно тяжелыми инфарктами, но они, как правило, не запоминают, насколько сильной была боль. У них мозг работает по-другому. При обычных условиях воспоминания о слишком сильной боли стираются из памяти. Это своего рода защитный механизм. Но с ним все не так. Он запомнит если не саму боль, то весь комплекс
— А если все же будет, мы сможем повторить эту процедуру? — спросил Кларк.
Пастернак отвел глаза.
— Да, это возможно. Пожалуй, даже неограниченно. Я слышал в округе Колумбия разговоры, что восточногерманская «Штази» [41] широко практиковала этот метод при допросах политзаключенных и арестованных шпионов — всегда с успехом. Потом они отказались от него — не знаю почему. Возможно, даже им он показался слишком жестоким. Я, кажется, вчера уже говорил, что рецептура взята из записей Йозефа Менгеле. Начальник «Штази» — если не ошибаюсь, его звали Маркус Вольф — был евреем, и, возможно, именно это его и остановило.
41
«Штази» — служба государственной безопасности ГДР (Stasi, от Staatssicherheit).
— Как вы себя чувствуете, Рич? — спросил Хендли.
— Со мной все в порядке. А с ним — нет. — Доктор немного помолчал. — Этого парня все же казнят?
— Это будет зависеть от того, кому он достанется, — ответил Хендли. — Если ФБР, то ему предстоит пройти все этапы федерального суда, а потом, если все пройдет нормально, он отправится в Терре-Хот, Индиана, и после положенной юридической процедуры уснет вечным сном. Впрочем, это уже не наше дело.
«То, что лежащий на столе человек только что вытерпел, было гораздо хуже смерти», — подумал Пастернак, но говорить этого вслух не стал. Его совесть вроде бы не возмущалась, но все же на душе было неспокойно. Сделанное им только что действительно родилось в лаборатории Йозефа Менгеле, и нью-йоркский еврей не мог чувствовать себя счастливым, используя разработки этого кровавого садиста. Но ведь тело его брата так и не смогли найти, оно распалось буквально на атомы при разрушении башен торгового центра. У Майка не было даже могилы, куда могли бы прийти его дети. И устроил все это именно негодяй, который лежал привязанным на столе, так что Рич Пастернак велел совести помолчать. Он занимался сейчас если не божьим, то, по крайней мере, семейным делом, и имел для этого все основания. И совести отнюдь не следовало укорять его.
— Как его настоящее имя? — спросил Пастернак.
— Саиф Рахман Ясин, — без малейшей паузы ответил Кларк. — Пятьдесят какой-то там ребенок у отца — на зависть энергичный был человек. И близко связан с саудовской королевской семьей.
— О? Я не знал.
— Саудовских королей и принцев он ненавидит даже сильнее, чем Израиль, — объяснил Кларк. — Они попытались разделаться с ним лет шесть назад, но у них ничего не вышло. Он ненавидит их потому, что они коррумпированы — во всяком случае, так он говорит. Я полагаю, что они не без греха — несомненно, когда кучка людей контролирует громадные деньги, к рукам что-то прилипает, но по сравнению с Вашингтоном дела там обстоят не так уж плохо. Я там бывал. Я там изучал язык еще в восьмидесятых годах. Жители Саудовской Аравии, с которыми я встречался, вполне нормальные люди. Их религия отличается от нашей, но, черт возьми, баптистская — тоже. Хотите верьте, хотите нет, но саудовцы хотят замочить этого подонка даже сильнее, чем мы. Они с радостью доставили бы его на площадь Чоп-чоп в Эр-Рияде и отрубили бы ему голову мечом. Они считают, что он оскорбляет их страну, их короля и их религию. Три попытки, и все результативные, а там этого не любят. Доктор, жители Саудовской Аравии не такие, как мы, но ведь и мы не такие, как, скажем,
— Как, по вашему мнению, мы должны с ним поступить?
— Сэр, это уже не мне решать. Мы, конечно, можем прикончить его в любой момент, но лучше будет, если это произойдет публично, черт возьми, чтобы репортаж шел в перерыве хорошего матча, с повторами, с хлесткими комментариями телерепортеров. Меня бы это вполне устроило. Но ведь вопрос куда шире. Он политическая фигура, и его устранение будет еще и политической акцией. Такие события всегда дают сильную отдачу, — подытожил Кларк. Он не обладал инстинктивным пониманием политических течений, да и не стремился к этому. Его мир был куда проще: если ты убивал, значит, и сам должен погибнуть. Такая позиция была неизящной и не слишком удовлетворила бы «чувствительных» людей, но ведь прежде она давала результаты. И правовая система прежде, до того, как его страну заполонили адвокаты, работала намного лучше. Но те времена прошли безвозвратно, и он не мог тут ничего изменить. Кларк не питал никаких иллюзий по поводу управления миром. Его мысли не уходили столь далеко. — Доктор, скажите, то, через что вы только что провели его, на самом деле настолько страшно?
— Намного страшнее, чем все, что мне когда-либо доводилось испытывать самому и даже видеть со стороны за двадцать шесть лет медицинской практики. Страшнее всего, что можно сделать с человеком, не убивая его окончательно. Да, я знаю все это лишь теоретически, но ни в коем случае не желал бы испытать этого на себе.
Кларк вспомнил парня по имени Билли, как он оказался в его, Кларка, декомпрессионной камере. Он хорошо помнил и то, как хладнокровно пытал этого мелкого гнусного насильника, и то, что совесть нисколько не возражала против того, что он делал. Это было личное дело, не служебное, и совесть не тревожила его ни тогда, ни потом. Он оставил его живым, бросил на виргинской ферме, откуда его доставили в больницу и безуспешно лечили, пока, где-то через неделю, баротравма не оборвала все же его никчемную жизнь. Кларк иногда спрашивал себя: нравится ли Билли в аду? Но это случалось не часто.
Получается, то, что они сделали сейчас, еще хуже? Проклятье.
Пастернак посмотрел на пленника и увидел, что он моргает. Что ж, значит, он полностью восстановился. Вроде как восстановился.
Кларк подошел к Хендли.
— Кто им займется?
— Пусть начинает Джерри Раундс.
— Может быть, мне стоит ему помочь?
— Наверно, будет полезно, если мы все ему поможем. Конечно, было бы лучше, если бы в нашем распоряжении имелся психиатр, а еще лучше — теолог-исламист, но у нас их нет. Так что придется нам, как всегда, обходиться своими силами.
— Не унывайте. У Лэнгли никогда не хватило бы смелости сделать то, что устроили мы. И у них толпился бы полк адвокатов с непрошеными советами, и репортер из «Пост» — чтобы поддержать дух арестованного. А что мне здесь нравится больше всего — никакой опасности утечки.
— Хотелось бы мне посоветоваться с Джеком Райаном. Он, конечно, не психиатр, но у него несравненная интуиция. Но, увы, это невозможно. Сами понимаете почему.
Кларк кивнул — он понимал. Совесть Джека Райана, как доподлинно знали некоторые, обладала особой чувствительностью. Что ж, никто в этом мире не идеален.
Хендли подошел к внутреннему телефону и набрал несколько цифр. Ровно через две минуты в амбар вошел Джерри Раундс.
— Ну? — вопросительно произнес он.
— У нашего гостя не задалось утро, — объяснил Хендли. — А теперь с ним нужно побеседовать. Вот и займитесь этим, Джерри.
— Он, похоже, без сознания, — заметил Раундс.
— Он останется еще несколько минут, — сказал Пастернак. — Но очень скоро придет в норму.
— Иисус! Сколько тут народу собралось! — воскликнул Раундс. — Больше, чем на еженедельных совещаниях.
Потом появился Доминик с большой видеокамерой на массивной треноге, а вокруг верстака повесили занавески, которые минувшей ночью сделали из кусков брезента, склеивая их скотчем. Хендли кивнул, Доминик нажал кнопку записи на камере, и Хендли, стоя сбоку от объектива, объявил дату и время. Позднее Гэвин Байери подвергнет его голос цифровой обработке и изменит до неузнаваемости. Доминик прокрутил запись назад и объявил, что звук получился прекрасно.
— Может, нае…ть его? — задумчиво пробормотал Раундс. Он сказал это почти беззвучно, себе под нос, но Кларк стоял совсем рядом с ним.