Жизнь без шума и боли (сборник)
Шрифт:
5. Детское платье, умеющее петь, шить, самостоятельно судить о людях и душить детей, которых в это платье одевают.
6. Мертвая игрушечная собачка – кажется, это советский пудель с глупыми пластиковыми буклями, которые смешно трещат под пальцами, если пуделя ласкать и гладить. «Этого пуделя никто не ласкал и не гладил очень давно, – думает Петр, – поэтому нет смысла забирать его себе. Потому что он уже давно мертвый». Петр смотрит себе на пальцы, чтобы не заплакать, – этому приему тоже научила его мама: если все время смотреть на кончики пальцев, не сможешь заплакать.
7. Рука с часами. Часы уже не идут, удар забрал их к себе на небо, но рука все еще идет, тикает и показывает Петру таинственные знаки.
8. Портмоне с рыболовными крючками.
«Сегодня
«Ну вот», – как-то странно говорит один из людей в белом, и Петр помогает ему нести носилки с рукой и сломанными часами. Потом Петр помог человеку в одинаковом синем перевязать голову разбитой вконец женщине, сидящей около обочины с ноутбуком и уже полчаса пытающейся набрать письмо какому-то родственнику, чтобы он получил его в своем Интернете, высчитал нужный километр и приехал за ней на своем джипе. Ноутбук тоже был сломан, заметил Петр, но не решился говорить об этом женщине. Он засунул в рот два пальца и потрогал паука. Паук был огромным, ему было ужасно больно: он посвистывал и скрипел изломами суставчатых ног при каждом прикосновении, одна мохнатая жесткая нога вдруг пробила носовую перегородку и свесилась из ноздри. Петр сорвал два листка подорожника, подивившись их глянцевой зелености, засунул один в смрадный чужой болью рот, другим обернул торчащую из ноздри больную ногу. Ему было отчаянно жаль паука, словно паук – это его, Петра, собственное сердце, вдруг выползшее всеми своими суставами в голову Петра, чтобы сообщить ему какую-то важную новость. Какую новость оно хочет сообщить, Петра не волновало. Он хотел находиться рядом с людьми, поэтому побежал к людям в одинаковом синем, чтобы помочь им перевернуть один из автомобилей.
«У меня болит голова», – сказал Петр уже потом, когда они все погрузились в машину.
«Я посмотрю, что там с вами, – говорит человек в белом. – Вначале тут», – показывает на лежащие в кузове пять пакетов молока с просроченными датами. Из двух пакетов прямо на пол машины капает молоко и смешивается с дорожной пылью и мучными червячками, изъевшими коврик. Петр бездумно подставляет ладонь под струю, но ладонь наполняется молоком почти мгновенно. «Ничего не поделать, где-то внизу разрыв», – говорит водитель. Петр пытается перелить молоко обратно в пакет, но чтобы это осуществить, пакет нужно раскрыть, отвинтить какую-то крышку вот тут вверху, только этого лучше не делать.
«Будет еще хуже», – сказал человек в белом. Петр облизал молочные пальцы и попробовал вспомнить о том, зачем он зажимал голову локтями до такой степени, что теперь череп гудит, как изломанная земля под рельсами. Паук заворочался и вроде бы пробил Петру ухо – в барабанной перепонке что-то гулко лопнуло. «Наверное, ему нельзя молоко», – ужасно расстроился Петр, которому этот неловкий паук начал казаться каким-то временным и несчастным домашним животным, разбитым и страдающим.
«Посидишь тут», – сказали ему в больнице. Петр сидел около белой двери около часа, потом его отвели в кабинет компьютерной томографии, сделали какие-то снимки, потрогали умирающего уже паука длинной железной палочкой и отпустили домой.
«С тобой все в порядке», – улыбнулась Инна, у нее на груди висела табличка с надписью «Инна», и еще там было какое-то отчество, зодчество, отечество. «Отрочество, – грустно подумал Петр, – вот и закончилось мое отрочество на такой непонятной, невнятной совершенно ноте». Он вытер руки, испачканные уже начавшим чернеть молоком, прямо о кушетку и пошел домой. Паук больше не шевелился, и одна из его ног стала желейной, мягкой, спустилась куда-то вниз по горлу, однако это не мешало дышать; Петр с удивлением заметил, что ему вообще ничего не мешало. По дороге домой он зашел в какое-то кафе, где люди играли в настольный теннис прямо в зале, мешая официанткам передвигаться. Одни ели белые пирожные с белым вечерним чаем, другие стучали такими же белыми пластмассовыми шариками по неожиданно зеленому столу, и Петру казалось, что вместо пирожного он ест белый пластмассовый
Дома он открыл дверь своим ключом, на цыпочках прошагал через коридор, задом наперед вошел в свою комнату, включил музыку, прислонился к стене, облегченно выдохнул.
«Паука уже можно не вынимать», – решил он.
«И свет не включать тоже», – подумал он. Потому что, пока Петр сидел в кафе и ел теннисные шарики, его уже привезли домой. Он это точно знал, поэтому свет пока что лучше не включать, ни за что, никакого света.
«Нечего тебе тут сидеть», – сказал Петр сам себе. Чтобы не разбудить домашних, он так же тихо пробрался в кухню, сел около окна и начал ждать рассвета. Он посмотрит на все это потом, когда встанет солнце, а пока он будет сидеть у окна, смотреть в небо и думать. «Столько всего есть, о чем сейчас можно думать», – обрадовался Петр. Паук вдруг ожил, мягким плавающим движением вылез из его рта, сел на стол, вытянув оказавшиеся грациозными ножки, и начал озираться по сторонам. Петр открыл холодильник и налил пауку в блюдце апельсинового сока, потому что от молока, как он уже понял, пауку становилось очень плохо.
«Посидим до утра, а потом пойдем домой, – ласково сказал он пауку и погладил его по бархатной серой спинке. – А сегодня надо, чтобы они хорошо выспались, а вообще меня уже привезли, все хорошо, лучше и быть не может, когда все вещи лежат на своих местах».
Паук жмурился, прижимал ножки к столу и был чуть-чуть похож на воробушка.
Как это происходит, ты узнаешь только потом
– Иногда это случается очень быстро – внезапные пять или семь минут отчуждения по телефону, и человек уже становится… то есть нет, он уже ничем не становится. Резкий приступ зуда под ногтями – бац! – и вместо него пустота. Вместо тебя тоже немножко пустота, но это хоть что-то родное, из него можно лепить сосудики и даже брить где-то там в пустоте ноги и стричь ногти, но меня это не касается, у меня не женские ноги и не человеческие ногти. А потом никаких разговоров не получится – внезапно вы выясните, что вам не о чем разговаривать.
Я смотрю на нее удивленно, не могу понять, что ей от меня нужно, они же были идеальны, они же кричали об этом на каждом углу, я всегда смеялась, когда они приходили ко мне вдвоем, а теперь она сидит одна у меня на кухне, и ее лицо совершенно змеиного, землистого осеннего цвета, как будто ее лицо было летом, а осенью лицо быть не может совсем и зимой тоже, просто либо лето, либо его отсутствие.
– Все идет правильно, все идет идеально, оно так и было, это как ехать по ровной дороге и все гладко, то есть нет, это даже как есть коробку конфет, а потом ты опускаешь туда пальцы – раз, а конфет уже нету. Нету больше конфет. Все конфеты скушали, вот такие дела. И совсем не сладко, и в некотором смысле внезапно, и такая вот пустота кругом. Пустая коробка.
Я слушаю и не могу поверить. Я предлагаю ей чай, но она не ведется, ей надо выговориться. Я пью чай одна, мне хорошо и спокойно, я бы включила музыку, но она будет плакать, я знаю.
– Я потом привыкла так думать. Я заставляла себя думать – конфеты не были плохими, они были офигенно вкусными, но они закончились. Теперь ты можешь купить другую коробку конфет, и они не будут конечно же такими же вкусными, но все равно конфеты же. И не думать, что те конфеты были ужасными. Просто их было не очень много. Вкус даже можно вспоминать. Особенно если остальные вкусы будут не такими клевыми.
– А если найти такие же? – Я пробую как-то разбить ее метафору.
– Такие же? Такие же конфеты? Но коробка пустая. Как я смогу наполнить эту коробку – пустую – такими же конфетами?
– А ты пересыпь их туда, – хихикаю я. – Типа купи новых и пересыпь. Вложи в ячейки аккуратненько. Вот и новая коробочка, ой-люли.
– Пересыпать! – наконец-то плачет она. – Люди – они не конфеты же, понимаешь?! Эмоции и опыт – не конфеты. Жизнь и то, что я чувствую сейчас, – не конфеты!
Я теряюсь: