Жизнь – что простокваша
Шрифт:
Он долго расспрашивал о подробностях, которых она не знала, долго читал о чём-то мораль, вышел, наконец, из-за стола, подошёл, погладил ей волосы и покровительственно произнёс:
– Учиться, конечно, надо. Это похвальное желание! Иди домой, вернут вам корову!
Мы прыгали, кричали, хохотали, кувыркались, когда через долгих два месяца те же люди, что увели корову, вновь привели её. Телёнок остался в колхозе, но это уже не огорчало. Вечером напились парного молока, сепарировать которое начали лишь через день.
Лиде исполнилось пятнадцать. Все подавали заявления в комсомол – она, разумеется, тоже.
– Не пиши, тебе не надо, – остановила её одноклассница.
– Как это «не надо»? Ты что говоришь?
– «Классная» предупредить велела: тебе нельзя.
Лида усаживается за парту, прячет мокрые глаза, плохо слушает учителя, размышляет: «Чем я хуже? Почему?», и догадывается: «Отец!..» Ей обидно и за себя, и за него, но фантазия разыгралась, мечты унеслись вперёд… Признают, обязательно признают, что арест – нелепость…
Раньше домой возвращались дружной, весёлой компанией – сейчас, лишь только закончился урок, она пулей вылетела из класса, на ходу натянула пальтишко. Чувство обиды распирало. Бежала по другой, безлюдной тропинке и плакала навзрыд. Видеть никого не хотелось.
Наступил вечер. От рыданий, что не в силах была остановить, сделалось плохо. На душе пусто. Жить? Зачем?.. Пошла к речке – броситься в омут, но в последнюю минуту решила, что это будет трагедией для матери, и медленно побрела домой. Дверь избы открыла задом и прошла, низко опустив голову. Бабушка тотчас всё заметила:
– Что случилось?
Лида боялась разрыдаться – молчала… Глядя в её красные глаза, обеспокоенная мать приказала:
– Рассказывай!
– Меня не принимают в комсомол, – и заплакала так горько, что всем стало не по себе.
– Ну и что? Стоит ли расстраиваться? Дураки! Кого же принимать, если не таких, как ты?
Лида хорошо училась, была активисткой, успешно выступала в художественной самодеятельности. Её раздели, заставили поесть, уложили спать. Она уснула, а бабушка Зина ворочалась, не спала – тоже плакала…
Случай на бахче
Няня Лиза решила действовать в одиночку. Ни с кем не посовещавшись, она отправила матери в трудармию письмо. Рассказала об аресте дедушки, самоуправстве Сондрика, не дававшего корма и отбиравшего корову, о страданиях Лиды, и вскоре произошло событие, предугадать которое было трудно.
Летом няня работала сторожем на бахче. Мы, пятилетние, жили с нею в шалаше и помогали дёргать траву – не знали, что она убедила бригадира и председателя Сондрика ставить ей не один, а два трудодня.
– Один – за мой работа, половинка – сиротам, она мене помогать будут.
Нам нравилась эта свободная жизнь, и мы помогали
Он оглядел огромные кусты лебеды и, опустив и без того низкие брови, тяжело ухнул:
– Плохо работаете – травы полно!
Я двумя руками ухватилась за куст – из земли он не шёл. Сондрик сплюнул, дёрнул его одной рукой и легко отшвырнул в сторону. «Вот это да! Вот так богатырь!» – восхищённо следили мы с Изой за ним. Няня подобострастно бегала возле, показывала на большие арбузы и дыни, хвасталась:
– Кароший! Ой, кароший! Мы карашо смотреть! Хочешь – я разрешать пробовать!
В шалаше Сондрик вальяжно расселся на свежей траве, которую мы только что нарвали и разбросали, в новых хромовых сапогах свернул калачиком ноги и по-барски скомандовал:
– Давай, бабка, режь!
Пока он ел, няня сорвала ему два в коляску – для домашних.
– Гостинец!.. Мало – можно, много – нет! – распоряжалась она, словно бахча была её собственностью.
Может, чувствовала себя хозяйкой, которой никогда не была?
Няню в селе побаивались. Абсолютно лишённая страха, она преследовала вора всегда с большой палкой. Однажды два подростка обезоружили и так избили её, что она потеряла сознание, – очнулась, когда те с полными мешками подбегали к дороге.
Случай заставил потребовать у председателя ружьё, и она, как ни странно, научилась стрелять. Никто не сомневался, что бабка будет шутить, – знали: выстрелит. Об укромном месте страшного «оберега» мы не только не знали – даже не догадывались.
Раз в день наезжал водовоз. Он привозил большую бочку с водой и просил «кавун» – одаривала его няня не всегда.
– Всем дать, всегда дать, што на трудодни к осень люди получать? Ехай, ехай! Кавун и дыня все любить! – ворчала она по-русски и шла за повозкой до конца бахчи. – Теперь уже не срывёт.
– Немчура проклятая! – беззлобно ругался тот.
Ограничения существовали и для нас. И лишь, когда, канюча, мы жаловались, что голодны, и повисали на ней, бесформенной и высокой, она сдавалась, с ужасом и болью глядя нам в лица. Счастливые, мы забегали вперёд, наклонялись, тыкали в арбуз и кричали:
– Муттер, смотри, какой большой! Краснющий, наверное!
– Не-е, селёный, я найти кароший! – и сухопарая, прямая шла дальше.
Облюбовав «кавун», срывала, и мы, довольные, вприпрыжку мчались к шалашу. Как прохладно в нём и пахнет травами! А как сочен и сладок арбуз! Разрезала – лучшие куски нам. Семечки выплёвывали в глиняный кувшин – на семена.
Однажды мы все трое работали: она тяпкой, а мы перед нею путь расчищали – дёргали траву Разогнулась няня и заметила вдали бежавшую к нам девчонку лет девяти. Спотыкаясь и размахивая платком, она что-то кричала.