Жизнь – что простокваша
Шрифт:
– Не дай Бог поправлюсь, – кричал, – не жить тебе, гадина! Все одно убью!
– Да ён наш! Командира спасал, яго и ранило, – зашишшал меня пехотинец.
– Из-за них, гадов, здоровья лишился, а теперь – с ним, мразью, в одной палате!..
– Я поправлялся. Просился в другу палату – мест не находили. Лётчик донимал и всё грозился убить. Было похоже, шо он не шутит. Наведались к нему как-то однополчане и оставили нож. С того дня лишился я сна. Засыпал днём – безопаснее было. Лётчик на поправку шёл, иногда даже медленно поднимался с постели. Недели через две я не выдержал и уснул ночью. Проснулся от крика – спросонья понять
– Как?.. В кого?..
– В подушку.
– А ты?
– Увернулся в последню секунду.
– Господи, страсти-то, страсти! – прошептала бабушка и незаметно перекрестилась, косясь на безбожную дочь, что отошла к помойному ведру.
– И тебя оставили в палате?!
– Нет, в другу перевели.
– Ас лётчиком что?..
– Не знаю, больше я его не видал, а вот с пехотинцем на костылях, шо жизнь мне спас, очень хотелось бы встренуться.
– И дальше что было?
– Когда выписали, в часть не пустили – в трудармию отправили. Так и оказался я на севере. Работал на заводах, стройках, шахтах. Особо тяжко было под Котласом. Минус сорок-пятьдесят, а мы сутками на морозе бараки строили.
– Пап, ты оговорился. Целыми днями на морозе!
– Не оговорился, не днями – сутками!
– Ночевали же где-то!
– На морозе и ночевали! Больше негде было – кругом лес да снег!
– Как можно на морозе ночевать?
– А вот – ночевали…
– Так ведь замёрзнуть можно! – бабушка тоже сомневалась.
– И замерзали. Штабелями хоронили…
– Расскажи!..
– Сносили для огромного костра больши ветки, каждый сооружал себе вокруг шо-то вроде постели. Я не ленился… хвороста подыскивал поболе и помельче… шоб мягче и тепле было. Когда давалась вечером команда: «На ночлег!», разводили костёр. Часть тела, шо была ближе к костру, грелась, друга – мёрзла. Через кажны пятнадцать-двадцать минут людей будили, заставляли менять положение. Все, кто лежал к костру головой, ложились к нему ногами, и наоборот.
– И все переворачивались?
– Все, кто оставался жив. Кто не переворачивался, тому помогали, еж-ли в том нужда была. К утру половины не дошшитывали… Иногда токо треть оставалась.
– А кто вас будил?
– Надсмотрщики. Они и огонь поддерживали, и за временем следили.
– Им ведь тоже тяжело было!
– А как же! И им, и командирам. Все на морозе спали! У всех одинаковы условия были – невыносимы…
– Если так много народу замерзало, рабочих рук становилось ведь всё меньше. Кто ж достраивал?
– Каждый день подвозили всё новы партии…
– Да-а! Как, оказывается, дёшево стоит человеческая жизнь – самое ценное на земле! – задумчиво произнесла хозяйка.
– Ну, давайте укладываться, поздно уже! – предложила бабушка.
Я залезла на тёплую печь, папа Лео лёг на мою постель и быстро уснул. Я ворочалась… не спала… В рассказы отца и верилось, и не верилось. Конечно, придумывать было ему незачем, но… «Почему в гуманной стране так жестоко обращались с людьми? Хоть бы палатки дали!» Воображала, как уставали люди, работая на морозе весь световой день, как мечтали об отдыхе, как уходили «на ночлег», чтобы лечь и больше не встать. А каждого дома ждали
Вечером бабушка улыбнулась:
– Любит у тебя отец поговорить.
– Да-а… Любит. Молчал бы лучше.
– Почему? Он многое видел, многое пережил – поделиться хочет.
– Но ему не все верят, думают – придумывает.
– Может, оттого что немец?
– Наверное… Однажды прибежал с работы весь красный и попросил маму найти его свидетельство о рождении. Она удивилась. На работе, оказывается, спор с мужиками разгорелся, чуть до драки не дошло. Папа доказывал, что до войны существовала Автономная Республика Немцев Поволжья, а мужики издевались, что её не было. Подняли его на смех – придумывает, мол. После обеденного перерыва отнёс им своё свидетельство о рождении. Они крутили-вертели его: «Смотри-ка – не врёт!» – «А мы думали, выдумывает». – «Мужики, ведь правду говорит!»
Домой явился торжествующий: «Доказал! Поверили!» Рассказывал, как они реагировали: «Мы, мол, в школе этого не изучали. Гм, школа – одно, а жизнь – друго!»
– О многих фактах, и правда, замалчивают, вот и не верят ему. Почему бы в учебниках не написать, что до войны была немецкая автономия? Ведь была же! – защищала его бабушка.
– Я тоже сомневалась в правдивости его россказней, но история с автономией поколебала. Теперь прислушиваюсь. Плохо, что он спорит. Молчал бы и не доказывал! Не верят – и не надо! Тем более, если издеваются и относятся, как к дурачку!
– Он нам понравился. Бесхитростный – матери повезло.
В комендатуру не вызывали, и я решила, что обо мне забыли или письмо сработало в позитив. Острая реакция на каждое пятое число проходила, а вместе с нею и головная боль. Позже, когда после какого-либо очередного стресса возобновлялась боль, воспринимала её эхом взрыва эмоций в комендатуре.
Когда в конце апреля после весенней распутицы приехала в совхоз, дома царствовала какая-то грустная, непривычная тишина – не было видно бабушки Зины.
– А где бабушка?
– Ты не слышала?
– Не-ет.
– Похоронили мы бабушку Зину.
– Ка-ак?.. Почему не сообщили?
– Звонили. Никто трубку не брал, наверное, в учительской никого не было. Своего телефона нет, в конторе совхоза долго названивать не разрешили – телефон служебный. На следующий день не до того было. Не было возможности сообщить.
Надломленная, я ходила по дому – бабушки не хватало. Вспоминалось, как, оглядываясь, отъезжала я от дома.
– Она тяжело умирала?
– Нет, около недели не поднималась с постели.
Горечь утраты усиливалась оттого, что лишь она одна в последние годы жалела нас. Мать одолевали малыши и бесконечный, до изнурения, монотонный быт – мы с Изой отходили на второй план.
И хотя смерть неизбежна, с этой неизбежностью мириться не хотелось. Умирая, бабушка не переставала думать о дедушке Сандре:
– Если вернётся, пусть ко мне придёт, проведает.
Похоронили её на кладбище Степного Совхоза Родинского района Алтайского края. Её могила, как и могилы многих других, дорогих моему сердцу людей, также превратилась в безымянную – на сельском кладбище ухаживать за нею после нашего отъезда было некому.