Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим. Книга 2
Шрифт:
Ни разу она не дала мне повода заметить хоть малейшую перемену в себе; она была для меня тою же, что прежде; тою же, что всегда.
Со дня моего возвращения мы не то чтобы стеснялись говорить об этом с бабушкой; нельзя сказать также, что мы избегали этой темы, скорее каждый из нас сознавал, что оба мы думаем об этом и только не облекаем наши мысли в слова. Так случалось с нами частенько, когда, по старой привычке, мы сидели вечером у камина, и все было до того естественно и понятно, точно мы об этом говорили с полной откровенностью. Но мы не нарушали
Настало рождество; Агнес больше не сообщала о себе ничего нового, и меня начало мучить опасение, время от времени уже возникавшее, не догадывается ли она о моем душевном состоянии и не боится ли причинить мне боль. Если это было так, значит жертва моя была бесполезна, я не исполнил по отношению к ней своего долга и каждым своим поступком повинен в том, чего хотел избежать. И я решил выяснить, так ли это; если в самом деле между нами стена, надо было сразу и без колебаний ее сломать.
Был зимний, холодный, мрачный день. Как мне его не помнить! Несколько часов назад шел снег, и теперь, не тая, он покрывал землю пеленой, впрочем не очень толстой. На море – я видел в окно – дул сильный северный ветер. И я подумал о ветре, который мчится по снежным просторам швейцарских гор, недоступных в эту пору для человека, подумал о том, где более одиноко – в той снежной пустыне или здесь, на океанских просторах?
– Ты поедешь сегодня, Трот? – просунув голову в дверь, спросила бабушка.
– Да, я поеду сегодня в Кентербери. Прекрасная погода для поездки верхом, – ответил я.
– Надеюсь, твоя лошадь будет того же мнения, но сейчас она стоит перед дверью, понурив голову и свесив уши, и, кажется, предпочитает очутиться в конюшне, – заметила бабушка.
Бабушка, кстати говоря, разрешала моей лошади вторгаться в запретную зону, но по-прежнему была врагом ослов.
– Она скоро оживится, – сказал я.
– Во всяком случае, поездка пойдет на пользу ее хозяину, – сказала бабушка, поглядывая на бумаги, лежавшие на столе. – Ах, дитя мое, сегодня ты так долго работал! Какого труда стоит все это написать!
– Бывает, что большего труда стоит это прочитать, – заметил я. – Но работа писателя увлекательна, бабушка.
– Знаю, знаю!.. – сказала бабушка. – Честолюбие, жажда славы, сочувствия и так далее… Не так ли? Ну что ж, в добрый путь!
– Скажите, вы что-нибудь еще знаете о привязанности Агнес? – спокойно спросил я, остановившись перед ней, а она похлопала меня по плечу и опустилась в мое кресло.
Прежде чем ответить, она посмотрела на меня в упор.
– Мне кажется, знаю, Трот.
– Ваши прежние догадки подтверждаются? – спросил я.
– Кажется, да, Трот.
Она так зорко на меня смотрела, не то с жалостью, не то с сомнением и неуверенностью, что я постарался принять самый беззаботный вид.
– Больше того, Трот…
– Да?
– Кажется, Агнес собирается выйти замуж.
– Да благословит ее бог! – весело воскликнул я.
– Да благословит ее бог! – подтвердила
Я отозвался на это пожелание, простился с бабушкой, легко сбежал по лестнице, вскочил в седло и двинулся в путь. Теперь, еще больше чем раньше, у меня были основания поступить так, как я задумал.
Как мне запомнилась эта зимняя поездка! Льдинки, сбитые ветром с травы, впивались мне в лицо. Цокали конские копыта, отбивая какую-то мелодию. Почва затвердела на вспаханных полях. В меловых ямах ветер ворошил сугробы снега. Лошади, впряженные в возы с сеном, с трудом взбирались на пригорки, мелодично звеня бубенцами, останавливались, чтобы перевести дыхание, и от них шел пар. Побелевшие откосы холмов и долины у их подножий выступали на фоне темного неба, словно были нарисованы на гигантской грифельной доске.
Агнес была одна. Маленькие девочки уже разошлись по домам, и она, оставшись одна, читала у камина. Увидев меня, она отложила книгу, поздоровалась со мной, как обычно, взяла свою рабочую корзинку и села у одного из старинных окон.
Я сел на скамеечку в нише окна, и мы заговорили о моей работе, о том, когда она будет кончена и насколько она подвинулась после моего последнего посещения. Агнес была очень весела; смеясь, она предсказывала мне, что скоро я стану чересчур знаменитым и никто не решится говорить со мной на эти темы.
– Вот видите, я и стараюсь не терять времени и говорю об этом с вами, пока еще можно, – сказала она.
Я поглядел на ее прекрасное лицо, склоненное над рукоделием; она подняла добрые глаза и увидела, что я на нее смотрю.
– Вы чем-то озабочены, Тротвуд!..
– А можно мне сказать чем? Для этого я пришел.
Она отложила в сторону рукоделье, как обычно делала, когда мы начинали говорить о чем-нибудь серьезном, и вся обратилась в слух.
– Дорогая моя Агнес, вы сомневаетесь в моей искренности?
– Нисколько! – ответила она и удивленно на меня посмотрела.
– Вы сомневаетесь в том, что я отношусь и всегда буду относиться к вам так же, как относился до сих пор?
– Нисколько! – ответила она, как и раньше.
– Помните, после возвращения, я пытался сказать вам, сколь многим я вам обязан, дорогая Агнес, и как сильно и глубоко мое чувство к вам?
– Прекрасно помню, – мягко сказала она.
– У вас есть тайна, – сказал я. – Поделитесь ею со мной, Агнес.
Она вздрогнула и опустила глаза.
– Даже если бы я и не услышал из чужих уст, – не из ваших, как это ни странно! – что у вас есть кто-то, кому вы подарили свою любовь, едва ли я мог бы этого не узнать. Речь идет о вашем счастье, и вы не должны от меня ничего скрывать. Если вы мне доверяете – а вы мне это сказали, и я вам верю! – мне бы хотелось, чтобы вы видели во мне друга и брата, именно теперь, пожалуй, больше, чем всегда!
Она бросила на меня умоляющий взгляд, – в этом взгляде был почти упрек, – встала, рванулась куда-то, сама не зная куда, закрыла лицо руками и так разрыдалась, что я был потрясен.