Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование

Арьев Андрей Юрьевич

Отплытье на о. Цитеру

Первый сборник Георгия Иванова, изданный на средства его старшей сестры Н. В. Мышевской и ей посвященный, вышел в декабре 1911 г. (на титуле 1912 г.) в петербургском издательстве эгофутуристов «Ego» с подзаголовком: «Поэзы. Книга первая». Тираж 300 экз.

Название сборника повторяет название картины Антуана Ватто, художника, любимого поэтом с младенчества:

«И Ватто и Шотландия у меня из отцовского (вернее, прадедовского) дома. Я <…> играл ребенком на ковре в комнате, где портрет моей прабабушки <…> висел между двух саженных ваз императорского фарфора, расписанного

мотивами из отплытья на о. Цитеру».

Фантазия быстро унесла молодого поэта на сам остров, и уже третье стихотворение сборника озаглавлено: «На острове Цитере».

Все же проблематично утверждение Вадима Крейда, восходящее, видимо, к сенсационно спорной статье английского искусствоведа М. Леви (М. Levey. Real Theme of Watteau «Embarcation for Cythera» // The Burlington Magazine. 1961, May, p. 180-185):

«Распространено было ошибочное название картины: „отплытие на остров" вместо „отплытия с острова". Ошибка произошла в результате неправильного названия распространенной гравюры, представляющей собой копию с картины Ватто» (Вадим Крейд. «Петербургский период Георгия Иванова». Tenafly, 1989, с. 26).

Неясно, что тут может быть неправильного. Гравюра названа точно так же, как и картина, к которой прежде всего (а не к росписям и гравюрам) и отсылают ассоциации Георгия Иванова. Перетолкование названия возможно лишь при знакомстве с одним (парижским) вариантом картины — «Le pelerinage a l’isle de Cithere» («Паломничество на остров Цитеру», 1717). В этом случае и по-русски и по-французски напрашиваются взаимоисключаю­щие интерпретации: паломничество — это и сборы («отплытие») паломников на остров, и их пребывание на нем. Однако написанный вслед за парижским второй (берлинский) вариант картины эту двусмысленность устраняет: «L'embarquement pour Cythere». То есть «Отплытие (погрузка) на Цитеру». Содержательный аргумент в пользу того, что у Ватто изображен сам остров любви, обоснован одним: на картине виден бюст Афродиты (Венеры). Следовательно, это и есть само место ее культа, достигнутая цель паломничества. Аргумент при всей внешней убедительности — слабый. На Цитере естественнее увидеть святилище Афродиты, а не едва выступающий из древесного сумрака бюст (парижский вариант) или статую (берлинский вариант) богини. Культ Афродиты (Венеры) существовал повсеместно, ее изображений не счесть, и смысл картины Ватто в том как раз и состоит, что галантные жрецы и жрицы богини в одном из укромных уголков, ей посвященных, вдохновились на эротическое путешествие.

«И уже маленькие амуры, колеблемые легким эфиром, порхают вокруг путешественников, указывая им путь к лазурному острову, который виднеется на горизонте», — описывает полотно Роден.

Георгий Иванов на стороне роденовской интерпретации, не усомнился в ней и после того, как увидел оригиналы Ватто в Берлине и Париже, писал об «отплытии на остров» и в поздние, эмигрантские годы. В подобном толковании сюжета Ватто не сомневались и другие поэты начала века. Такой знаток живописи, как Максимилиан Волошин, писал в том же, что Георгии Иванов, 1911 г. (опубл. в 1918): «Так смотрит вдаль на мглистый брег Цитеры / Влюбленный паж на барке у Ватто» («Двойной соблазн — любви и любопытства…»).

В том-то и смысл: лирической темой Георгия Иванова всегда было «отплытие», а не «пребывание».

В литературе название и сюжет картины Ватто эксплуатировались и до Георгия Иванова, например Жераром де Нервалем в «Сильвии» («Sylvie», 1853). Вообще же считается, что «Путеше­ствие на остров любви» — один из ведущих, если не ведущий, мотив литературы рококо, так же как различные мадригалы, рон­до, сонеты, которыми полнится первый сборник Георгия Иванова.

Сборник вызвал несколько печатных откликов. Два из них имели

важное значение для определения его литературной судьбы: рецензии Гумилева в «Аполлоне» (1912, № 3— 4) и Брюсова в «Русской мысли» (1912, № 7, 3-я пагинация). За год до смерти Георгий Иванов вспоминал:

«…Через месяц после посылки этой книжки в „Аполлон" — получил звание члена Цеха поэтов, заочно мне присужденное. Вскоре появились очень лестные отзывы Гумилева в „Аполлоне" и Брюсова в „Русской мысли". И я легко и без усилия нырнул в самую гущу литературы, хотя был до черта снобичен <и> глуп».

В юности оценка тех же отзывов была если и не снобичней, то небрежней. Но и точнее.

«В. Брюсов писал о мне в „Русской мысли" — почти то же, что Гумилев в „Аполлоне"», — сообщал Георгий Иванов 2 августа 1912 г. из имения Гедройцы А. Д. Скалдину.

Общее в оценках обоих поэтов сводилось к тому, что Георгий Иванов «находится под явным влиянием своих предшественников (особенно М. Кузмина)» (Брюсов) и «в отношении тем Георгий Иванов всецело под влиянием М. Кузмина» (Гумилев). Правда, и лестные части обеих рецензий схожи: более сдержанная у Брюсова («Он умеет выдержать стиль») и «очень лестная» у Гумилева («Первое, что обращает на себя внимание в книге Георгия Иванова, — это стих. Редко у начинающих поэтов он бывает таким утонченным, то стремительным и быстрым, чаще только замедленным, всегда в соответствии с темой»).

Соратники по эгофутуризму отозвались за пределами столиц — в газете «Нижегородец» (1912, № 103, 14 янв.), сразу же угадав, что надежного союзника в лице молодого поэта они найдут вряд ли.

«Среди членов кружка футуристов автор „Отплытья" стоит особняком. Он не возносит на пьедестал ни М. Лохвицкой, ни К. М. Фофанова. Его связь с „футуристами" — самоискание, определение собственного „я" („Ego")» — так начал рецензию подписывавшийся псевдонимом «Ивей» И. В. Игнатьев. И дальше он говорит о том, о чем не раз будут писать и говорить годы спустя:

«Неприятие местных „кумиров" я засчитываю в плюс Георгию Иванову. Это почти уже нашедший себя поэт-идиллик, поэт-эстет».

Далее следует — тоже ставшее позже расхожим — рассуждение о Георгии Иванове как о поэте, зачарованном эстетизмом Оскара Уайльда и его же «непокорностью».

Резюме таково:

«У Георгия Иванова жизнь, судьба жизни и индивидуал — единое нерасчлененное целое. Иванов — эстет в жизни и в лирике. Как показывает само название книги, материал, содержащийся в ней, отражает лучи Эроса. В темных поэзах чувствуется пряный аромат курений Эллады. <…> Каждая группа поэз хороша по–своему. Нежное, тепличное дарование молодого пииты особенно сильно (выражение это как-то не вяжется с хрупкою музою Иванова), красочно выражено в поэзах „На острове Цитере", „Вечерние строфы", „Осенний брат", „Заря Пасхальная" и „Схима". <…> Нежелательное, заметное следование М. Кузмину, Вячеславу Иванову, Александру Блоку. Однако все недостатки искупаются моло­достью, а главное, талантом поэта-дебютанта..»

Из перечисленных авторов лишь сравнение Георгия Иванова с однофамильцем никому в дальнейшем не приходит на ум.

В отзывах на «Отплытье…» чуждой модернистским веяниям периодики господствовали «ирония» и «здравый смысл» — неотъемлемые и, в сущности, нормальные компоненты текущей литературной критики любой эпохи. Ее главный прием — доказать, что все новое — «вторично». Суждения этой критики имеют ту ценность, что по ним хорошо проясняются устоявшиеся эстетические воззрения общества в целом — в том или ином историческом промежутке. Вот, например, претензии редактора-издателя царскосельского журнала «Светлый луч» (1912, № 1, Раздел 13) Екатерины Уманец: