Жизнь холостяка
Шрифт:
Примирение между Флорой и ее хозяином состоялось; но с этого дня Жан-Жак заметил некоторые оттенки, свидетельствовавшие о том, что Баламутка совершенно переменилась в своих чувствах к нему. В течение двух недель Флора Бразье жаловалась лавочникам, рыночным торговцам, кумушкам, с которыми она болтала, на тиранию Руже, соизволившего взять к себе своего так называемого побочного брата. Но эта комедия никого не обманула, и Флору начали считать чрезвычайно хитрой — настоящей продувной бестией.
Руже был очень счастлив, когда Макс поселился у него в доме: возле него был человек, оказывавший ему мелкие услуги, но без лакейской угодливости. Жиле разговаривал, рассуждал о политике, иногда прогуливался с папашей Руже. С тех пор как
Шестидесятилетняя Ведия была замечательна своей рябой и крайне уродливой физиономией. После того как Ведия приступила к исполнению своих обязанностей, Баламутка стала г-жой Бразье. Она носила корсеты, у нее появились шелковые платья и платья из хорошей шерстяной и бумажной материи, смотря по времени года. Точно так же были у нее воротнички, очень дорогие платки, вышитые чепчики, кружевные косынки, высокие башмачки; одевалась она изящно, богато, и это молодило ее. Раньше она была как бы неотшлифованным алмазом, теперь — ограненным и оправленным рукою ювелира, чтобы придать ей настоящую цену. Она хотела быть достойной Макса. К концу первого года, в 1817 году, она велела купить в Бурже лошадь, так называемую английскую, для бедного офицера, которому наскучило ходить пешком. Макс завербовал в окрестностях бывшего улана императорской гвардии, впавшего в нищету поляка по фамилии Куский, который не желал ничего лучшего, как попасть к Руже в качестве слуги при командире. Макс был кумиром Куского, особенно после дуэли с тремя роялистами. С 1817 года семья папаши Руже состояла из пяти человек, из коих трое были господами, и расходы выросли до восьми тысяч франков в год.
К тому времени, когда г-жа Бридо приехала в Иссуден, чтобы, по выражению Дероша, спасти наследство, подвергавшееся столь серьезной опасности, папаша Руже постепенно дошел до состояния почти растительной жизни. Прежде всего после водворения Макса г-жа Бразье завела стол на епископский образец. Руже, увлеченный на путь чревоугодия, ел все больше и больше, соблазняясь изысканными блюдами, которые готовила Ведия. И несмотря на эту обильную и отменную пищу, он мало толстел. Со дня на день он дряхлел, измученный, быть может, несварением желудка, и под глазами у него резко выступала синева. Но если во время прогулки горожане спрашивали его о здоровье, он отвечал: «Никогда я не чувствовал себя лучше». А так как его всегда считали существом весьма ограниченным, то и не замечали непрерывного ослабления его умственных способностей. Любовь к Флоре была единственное, чем он дорожил в жизни, он существовал только ради Баламутки; его уступчивость по отношению к ней не имела границ; он повиновался каждому ее взгляду, ловил каждое движение этой особы, как собака ловит движения руки своего хозяина. Словом, как писала г-жа Ошон, папаша Руже в пятьдесят семь лет казался старше восьмидесятилетнего г-на Ошона.
Читатель имеет основания полагать, что комнаты Макса были достойны этого очаровательного молодого человека. Действительно, за шесть лет он из года в год придавал им все больший комфорт, подбирая для себя и для Флоры каждую мелочь в своем помещении. Но это был иссуденский комфорт: крашеные полы, довольно дорогие обои, мебель красного дерева, зеркала в золоченых рамах, на окнах муслиновые занавески с красными полосами, кровать с балдахином и занавесями, повешенными так, как это делают провинциальные обойщики для богатой новобрачной, кровать, великолепная по местным
В восемь часов Флора, в домашнем хорошеньком капоте из бумажной материи в мельчайшую розовую полоску, с кружевным чепчиком на голове, в подбитых мехом ночных туфлях, тихонько открыла дверь комнаты Макса, но, увидев, что он спит, остановилась возле кровати.
«Он вернулся так поздно, — подумала она, — в половине четвертого! Какое нужно иметь здоровье, чтобы выдерживать такие развлечения. Вот это мужчина, я понимаю! Что-то они делали сегодня ночью?»
— А, вот и ты, детка, — сказал Макс, проснувшийся, как просыпаются солдаты, привыкшие благодаря военной обстановке сразу обретать ясность мысли и способность владеть собою, как бы внезапно ни было пробуждение.
— Ты спишь, я уйду...
— Нет, останься, надо серьезно поговорить...
— Вы наделали сегодня ночью каких-нибудь глупостей?
— Ну да... Так вот, дело касается нас и этого старого дурака. Ты никогда не говорила мне о его семье. Ну, так она прибыла сюда, эта семья, — наверно, чтобы дать нам по шее...
— Пойду сделаю ему нагоняй, — ответила Флора.
— Мадемуазель Бразье, — значительно сказал Макс, — речь идет о вещах слишком серьезных, чтобы действовать с маху. Пришли мне кофе, я выпью его в постели и подумаю, как нам повести себя. Приходи в девять часов, мы поговорим. А пока держись так, будто ты ничего не знаешь.
Пораженная новостью, Флора оставила Макса и пошла готовить ему кофе; но четверть часа спустя ворвался Барух и крикнул Великому магистру:
— Фарио ищет свою тележку!
В пять минут Макс оделся, спустился вниз и, словно прогуливаясь, направился к башне, где уже собралась довольно большая толпа.
— Что случилось? — спросил Макс и, раздвигая толпу, пробрался к испанцу.
Фарио, маленький сухой человечек, по своему безобразию не уступал испанскому гранду. Как бы пробуравленные в лице огненные глазки, очень близко поставленные, заслужили бы ему в Неаполе славу человека с дурным глазом. Этот человечек казался кротким, так как он был важен, спокоен и медлителен в движениях: его так и звали — добряк Фарио. Но его кожа цвета пряника и весь его облик, своей кажущейся кротостью вводивший в заблуждение несведущих, человеку наблюдательному говорили о полумавританском характере крестьянина Гренады, который, пока его не вывели из себя, находится в состоянии безразличия и лени.
— Вы уверены, что поставили именно здесь свою тележку? — сказал Макс, выслушав сетования торговца зерном. — Слава богу, в Иссудене нет воров.
— Она была здесь...
— Если лошадь осталась запряженной, то, может быть, сама ее увезла.
— Да вот моя лошадь, — ответил Фарио, указывая на лошадь в сбруе, находившуюся шагах в тридцати от него.
Макс важно подошел к лошади, чтобы иметь возможность, взглянув наверх, увидеть подножие башни, так как толпа стояла под горой. Все последовали за ним, а негодяю этого только и надо было.
— Быть может, кто-нибудь по рассеянности положил тележку в свой карман! — крикнул Франсуа.
— Право, поройтесь-ка в карманах! — поддержал Варух.
Взрыв хохота раздался со всех сторон. Фарио разразился проклятиями. У испанцев проклятия свидетельствуют о последней степени гнева.
— Твоя тележка, вероятно, легкая? — спросил Макс.
— Нечего сказать, легкая! — ответил Фарио. — Да если бы она прокатилась по ногам тех, кто смеется надо мной, то у них больше не болели бы мозоли.