Жизнь холостяка

де Бальзак Оноре

— Смотрите! — воскликнул Франсуа, который, услышав стук коляски на Гранд-Нарет, подбежал к окну. — Вот это новость! Папаша Руже и господин Филипп Бридо возвращаются вместе в коляске, а Бенжамен и Карпантье едут вслед за ними верхом.

— Иду туда! — вскричал г-н Ошон, у которого любопытство взяло верх над всеми другими чувствами.

Господин Ошон застал старого Руже в его комнате — он писал под диктовку племянника следующее письмо:

«Мадемуазель!

Если Вы не выедете тотчас по получении этого письма, чтобы

вернуться ко мне, то Ваше поведение будет свидетельствовать о такой неблагодарности за мою доброту, что я отменю завещание, сделанное в Вашу пользу, и завещаю все имущество своему племяннику Филиппу. Прошу Вас понять также, что господин Жиле больше не может быть моим сотрапезником, поскольку он оказался с Вами в Ватане. Я поручаю капитану Карпантье вручить Вам настоящее письмо и надеюсь, что Вы послушаетесь советов, ибо он будет говорить с Вами, как если бы это был сам

любящий вас Ж.-Ж. Руже».

— Мы с капитаном встретили дядю, который готов был совершить глупость, отправившись в Ватан на поиски мадемуазель Бразье и командира Жиле, — с глубокой иронией сказал Филипп г-ну Ошону. Я дал понять дядюшке, что он очертя голову сам лез в ловушку. Разве эта девка не бросила бы его, как только бы он подписал доверенность, которой она требовала с намерением присвоить себе пятьдесят тысяч ливров дохода от государственной ренты? Разве, написав это письмо, он не увидит сегодня же ночью прекрасную беглянку, которая возвратится под его кровлю? Я обещаю сделать мадемуазель Бразье мягкой, как воск, на весь остаток его дней, если дядя разрешит мне заместить господина Жиле, чье присутствие здесь я нахожу более чем неуместным. Разве я не прав? А дядя еще жалуется!

— Сосед, — сказал г-н Ошон, — вы нашли лучший способ водворить у себя мир. Поверьте мне, уничтожьте завещание, и вы увидите Флору такой же, какой она была для вас в первые дни.

— Нет, она не простит мне горя, которое я ей причиню, — сказал старик, плача, — она больше не будет меня любить.

— Она будет вас любить, и крепко, я берусь это устроить, — сказал Филипп.

— Да откройте же глаза! — заметил г-н Ошон. — Вас хотят обобрать и бросить.

— Ах, если бы я в этом был уверен! — вскричал слабоумный.

— Смотрите, вот письмо, которое Максанс написал моему внуку Борнишу, — сказал Ошон, — Читайте!

— Какая мерзость! — воскликнул Карпантье, выслушав письмо, которое прочитал вслух Руже, заливаясь слезами.

— Не правда ли, дядя, достаточно ясно? — спросил Филипп. — Слушайте, привяжите эту девицу к себе, играя на ее корыстных расчетах, и вас будут обожать... в той мере, в какой вас можно обожать, — как-никак все же будет, что называется, серединка на половинку.

— Она очень любит Максанса, она уйдет от меня, — сказал старик, видимо, совсем перепуганный.

— Но, дядя, послезавтра на улицах Иссудена не останется и следов от Максанса — или от меня...

— Хорошо, поезжайте, господин Карпантье, — сказал старик. — Если вы обещаете, что она вернется, то поезжайте. Вы честный человек, скажите ей все, что вы сочтете нужным сказать от моего имени...

— Капитан Карпантье

шепнет ей на ушко, что я выпишу из Парижа одну женщину, весьма привлекательную своей молодостью и красотой, — сказал Филипп Бридо, — и бесстыдница вернется, ползком приползет!

Капитан выехал в старой коляске, сам правя лошадью; его сопровождал верхом Бенжамен, так как Куского не нашли. Хотя оба офицера пригрозили ему судом и потерей места, все же поляк нанял лошадь и поспешил в Ватан известить Максанса и Флору о проделке их противника. Не желая возвращаться вместе с Баламуткой, Карпантье собирался, выполнив поручение, пересесть на лошадь Бенжамена.

Узнав о побеге Куского, Филипп сказал Бенжамену:

— С этого вечера ты заменишь здесь поляка, так что постарайся примоститься на запятках коляски незаметно для Флоры, чтобы быть здесь в одно время с ней.

— Дело устраивается, папаша Ошон! — воскликнул подполковник. — Послезавтра будет веселый банкет.

— Вы поселитесь здесь, — сказал старый скряга.

— Я только что велел Фарио доставить мне сюда все мои вещи. Я буду спать в той комнате, что выходит на площадку лестницы, напротив помещения Жиле, дядя согласен.

— Что после всего этого получится? — сказал в ужасе г-н Руже.

— После всего этого через четыре часа к вам вернется мадемуазель Флора Бразье, кроткая, как пасхальный ягненок, — ответил г-н Ошон.

— Да поможет бог! — воскликнул старик, вытирая слезы.

— Сейчас семь часов, — сказал Филипп, — владычица вашего сердца будет здесь в половине двенадцатого. Вы не увидите больше Жиле — разве вы не будете счастливы, как сам римский папа? Если вы хотите, чтобы я победил, — прибавил Филипп на ухо Ошону, — то останьтесь с нами до приезда этой распутницы; вы поможете мне поддержать старика в его решении; потом мы оба втолкуем мадемуазель Баламутке, в чем ее настоящая выгода.

Господин Ошон остался с Филиппом, уразумев справедливость его просьбы; но им обоим пришлось повозиться, так как Руже пустился в детские жалобы и поддался наконец только доводу, который раз десять повторил Филипп:

— Дядя, если Флора вернется и будет нежна с вами, вы согласитесь, что я был прав. Вас будут лелеять, вы сохраните свои доходы, отныне вы будете руководиться моими советами, и у вас будет не жизнь, а прямо рай.

В половине двенадцатого на Гранд-Нарет послышался стук берлины, но было еще неизвестно, вернулась ли коляска пустой или с пассажиром. Лицо Руже выражало ужасную тоску, сменившуюся изнеможением от чрезмерной радости, когда в коляске, подъехавшей к воротам, он увидел двух женщин.

— Куский, — сказал Филипп, предлагая руку Флоре, чтобы помочь ей сойти, — вы больше не служите у господина Руже и уже нынче не будете здесь ночевать; складывайте свои вещи. Вас заменит вот он, Бенжамен.

— Значит, вы стали здесь хозяином? — насмешливо спросила Флора.

— С вашего позволения, — ответил Филипп, сжимая руку Флоры в своей руке, словно в тисках. — Пойдемте, мы с вами должны побаламутить наши сердца наедине.

Филипп отвел ошеломленную женщину на несколько шагов в сторону по площади Сен-Жан.