Жизнь и цель собаки

Кэмерон Брюс

Сеньора повезла нас к милой даме в прохладную комнату. Бобби прижимал меня к столу, когда дама укольнула меня той же иглой с химическим запахом, что и прежде, и боль в ноге утихла. Я сонно лежал на столе, пока дама щупала мою ногу, и слушал ее голос – она говорила с Бобби и Сеньорой. Я ощущал ее заботу, ее тревогу, но не мог сосредоточиться, пока Сеньора гладила мою шерсть. Даже когда Сеньора затаила дыхание, услышав «необратимое повреждение», я только слегка поднял голову. Хотелось лежать на столе вечно – по крайней мере до обеда.

Когда я вернулся на Двор,

я снова был в дурацком пластиковом конусе и щеголял здоровенной глыбой вокруг раненой ноги. Я хотел вгрызться в глыбу, однако конус не только придавал мне идиотский вид, он не давал мне добраться до ноги! Приходилось ковылять на трех лапах. Спайк, похоже, находил это забавным: он наскочил на меня грудью и повалил.

Нога болела без передышки, хотелось спать; часто приходила Коко и клала на меня голову. Дважды в день Бобби приносил мне угощение; я делал вид, будто не замечаю, что в мясо завернуто что-то горькое, хотя иногда не глотал, а, подождав немного, выплевывал маленькую белую штучку размером с горошину.

Я еще носил дурацкий ошейник, когда приехали люди. Было слышно, как на дороге хлопнули дверцы машин; мы принялись лаять, но перестали, услышав крик Сеньоры:

– Нет! Нет! Вы не заберете моих собак!

В ее голосе, безусловно, звучало горе, и мы с Коко в тревоге уткнулись друг в друга носами. Что происходит?

Калитка распахнулась; несколько мужчин осторожно вошли во Двор с уже знакомыми шестами. Некоторые держали перед собой какие-то баллончики и словно ждали нападения.

В чем бы ни состояла игра, многие из нас не против были поиграть. Коко подошла одной из первых; ее схватили и без сопротивления утащили в калитку. Многие из стаи охотно последовали следом, хотя некоторые не спешили – Сестра, Шустрик, Спайк, Вожак и я сам. Мне не хотелось хромать к людям. Хотят играть – пусть играют со Спайком.

Сестра бросилась прочь вдоль забора, словно надеясь найти дыру. Шустрик сперва последовал за ней, но потом безнадежно остановился. Два человека приблизились к Сестре и поймали ее. Шустрик позволил себя поймать, чтобы уйти с Сестрой, а Вожак с достоинством вышел вперед, когда его позвали.

Спайк же боролся с петлей, свирепо рычал и клацал зубами. Люди кричали; один из них направил тонкую струю жидкости из баллончика в его морду; запах немедленно обжег мой нос, несмотря на то что я был на другом конце Двора. Спайк прекратил сопротивление и рухнул на землю, закрыв лапами нос. Его вытащили за калитку и пошли ко мне.

– Хороший песик. Ножка болит? – спросил человек. Я чуть вильнул хвостом и наклонил голову, чтобы ему было легче надеть петлю, хотя дурацкий ошейник очень мешал.

За забором я расстроился, увидев, что Сеньора, плача, борется с Карлосом и Бобби. Ее печаль задела меня, и я рванулся с веревки, чтобы помочь ей.

Какой-то человек пытался вручить бумагу, но Сеньора бросила ее на землю.

– Что вы творите? Мы никому не делаем зла! – крикнул Бобби. От его гнева становилось страшно.

– Слишком много животных. Плохие условия, – сказал человек с бумагой. От него тоже исходил гнев. Я обратил внимание, что он

был в темной одежде, и на груди блестело что-то металлическое.

– Я люблю своих собак, – крикнула Сеньора. – Не отнимайте их у меня. – От Сеньоры исходили печаль и страх.

– Жестокое обращение, – ответил человек.

Я ничего не понимал. Вся стая оказалась снаружи Двора, всех по очереди сажали в клетки на грузовиках, и это сбивало с толку. Большинство прижали уши и покорно опустили хвосты. Я оказался рядом с Ротти – его тяжелое пыхтение заполнило воздух.

Там, куда нас привезли, понятнее не стало – пахло это место, как прохладная комната милой дамы, только было жарко и полно тревожно лающих собак. Я пошел по своей воле и был немного разочарован, что попал в одну клетку с Шустриком и Вожаком – я бы предпочел быть с Коко или даже Сестрой, хотя самцы-соседи трусили, как и я, и смотрели на меня без вражды.

Лай стоял оглушительный, хотя все, безусловно, перекрывал яростный рев Спайка. Затем раздался резкий визг боли – какой-то пес подвернулся некстати. Кричали люди; через несколько минут Спайка провели мимо по коридору.

У нашей клетки остановился человек.

– А с этим что? – спросил он.

– Не знаю, – ответил человек, который только что увел Спайка.

От первого человека я чувствовал заботу пополам с печалью; от второго – только безразличие. Первый открыл дверцу и аккуратно потрогал мою ногу, отпихнув Шустрика.

– Тут уже не поможешь, – сказал он.

Я попытался дать ему понять, что без дурацкого ошейника я гораздо лучше.

– Никто не возьмет, – сказал первый человек.

– У нас слишком много собак, – сказал второй.

Первый сунул руку внутрь конуса и пригладил мои уши. Хотя это было нечестно по отношению к Сеньоре, я лизнул его руку. От него пахло другими собаками.

– Ладно, – сказал первый человек.

Второй потянулся и помог мне спрыгнуть на землю. Он надел на меня веревку и повел в крохотную, жаркую комнату. Там в клетке сидел Спайк; еще две собаки, которых я раньше не видел, стояли рядом, в стороне от клетки.

– Погоди-ка, – сказал первый человек, входя в комнату. Он протянул руку и снял с меня ошейник; поток воздуха поцеловал меня в морду. – Они этого терпеть не могут.

– Да как угодно, – сказал второй человек.

Люди ушли, захлопнув дверь. Одна собака – старая, старая самка – без всякого интереса обнюхала мой нос. Молодой самец поеживался от непрекращающегося лая Спайка.

Со стоном я улегся на пол. Громкое шипение наполнило уши, молодой самец заскулил.

Внезапно Спайк рухнул на пол. Я с любопытством смотрел на него, не понимая, что он затеял. Старая самка повалилась неподалеку, ее голова прижалась к клетке Спайка – я не думал, что он такое потерпит. Молодой самец скулил, и я смотрел на него, пока не закрыл глаза. На меня накатилась давящая усталость – так братья и сестра наваливались на меня, когда я был щенком. Я вспоминал об этом, погружаясь в темный спокойный сон – о том, как был щенком, как мы бегали с Матерью, о ласках Сеньоры, о Коко, о Дворе.