Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней
Шрифт:
— Вот это другое дело. Я слушаю вас.
Следователь взял карандашик и наклонил слегка голову, подчеркивая этим свое внимание. Андрей на минуту запнулся. Назвать ли Жюля Лебо? Правда, этим он нарушает обещание. Но великому писателю слова Андрея не могут никак повредить. Его никто не посмеет тронуть. Жюль Лебо не хотел, чтобы это узнали. Он боялся, что его поступок примут за позу эстета. Но разве человеческая жизнь не важнее такого соображения?
— Я получил эти деньги от писателя Жюля Лебо. Я получил их на коммунистическую пропаганду.
Вынув изо рта сигару, уже ставшую вялой и короткой, как обрубленный палец, господин Эли Рено саркастически засмеялся:
— Меня очень удивляет, что вы не обвиняете великого писателя в похищении бриллианта. Сначала вы изображали из себя почтенного коммерсанта и даже скандалили, не понимая причин
— Как? Он умер? Этого не может быть!
Андрей, обессиленный всем допросом, терял присутствие духа. Андрей не хотел поверить в смерть Жюля Лебо, она ему казалась какой-то хитро придуманной уликой, чем-то вроде пришедшегося по росту чужого пальто. Он возмущенно повторил:
— Этого не может быть! Вы играете со мной! Я коммунист! Я не уголовный убийца!
Господин Эли Рено не слушал его. Он знал, что от преступника больше ничего нельзя добиться. Он составлял теперь протокол допроса. Но, дойдя до какого-то абзаца, он несколько заколебался. Он даже отложил перо. Убийца утверждает, что он коммунист. Это, конечно, эффектно. Это может сделать процесс действительно сенсационным. Но с другой стороны, неизвестно, как посмотрят на такую сенсацию политические сферы. Господин Эли Рено, беседуя с начальником уголовного розыска, высказал ему далеко не свою мысль. Нет, говоря о нежелательности политических процессов, он только повторил слова заведующего кабинетом господина министра юстиции. Слева начнут кричать о давлении: как? к обыкновенному уголовному делу пристегивают с агитационными целями политические выпады? Лучше потише, поскромнее. И, взвесив это, господин Эли Рено обратился к Андрею:
— Настаиваете ли вы на включении в протокол той части показаний, которая касается ваших политических убеждений? Не думаете ли вы сами, что это запачкает близкое вам, ну, как бы сказать… мировоззрение? Все правые газеты закричат: «Вот чем занимаются коммунисты! Они режут людей, они крадут бриллианты»! Это может подействовать даже на рабочих. Вас это не обелит, а партию весьма и весьма очернит.
Андрей, напрягая все свои силы, старался внимательно слушать его. Он хитер, этот следователь, дьявольски хитер! Он хочет погубить Андрея, и он его погубит. Он даже не человек. Он машина. Его завели. Он сильнее Андрея. Андрей ничего не может поделать. Андрей очень устал. Андрей почти мертв.
И Андрей безразлично ответил:
— Хорошо. Выпустите это. И насчет Жюля Лебо тоже. Только напишите, что я невиновен. Напишите это отчетливо. Пусть все знают, что здесь убивают невинных людей.
Тогда господин Эли Рено кинул изгрызенный мокрый окурок в малахитовую пепельницу. Большая мексиканская сигара догорела. Андрей еще жил. Он двигал пальцами. Он подписывал протокол. Но следователю он казался уже трупом. Господин Эли Рено нажал кнопку и сказал:
— Уведите.
Он выговорил это не сразу. Ему казалось более естественным другое слово: «уберите». Ведь Андрей, как и этот окурок, для господина Эли Рено больше не существовал.
Глава 34
У НЕГО МАНИЯ, КАК У ХОЗЕ
Все знают, что люди потеют от жары или от страсти. Менее распространено следующее, однако вполне достоверное наблюдение: вид денег, этих прохладных желтых кружочков или даже тончайших разноцветных бумажонок заставляет большую часть представителей человеческой породы выделять густую, обильную испарину. Разумеется, это не относится ни к служащим банков, ни тем паче к рабочим экспедиции государственных бумаг. Но, заметив у витрины меняльной лавки почтенного господина в котелке, разглядывающего индейцев на длинных зеленых листках или любующегося якобы архитектурой английского парламента на других листках, белых и тонких, вы можете быть уверены, что, несмотря на весьма умеренную температуру пасмурного утра, шелковая подкладка этого котелка отличается крайней влажностью.
Приняв все это во внимание, легко себе представить запах, стоявший в большом зале казино, где на зеленых столах летали неутомимыми стаями желтые кружочки и похрустывали от быстрого кругообращения стопочки ассигнаций. Никакие электрические вентиляторы не могли его рассеять. За окнами было море. За окнами пахло горькой зеленью олив, теплым бризом, мандаринами. Но все это были слишком нежные, слишком
Особенно одуряюще потели женщины. Пот, прорывая густой слой пудры и обращая ее в плывучее тесто, делал их лица голыми. А эти женщины могли оголять все, что угодно, кроме лиц, потому что их лица, без обычной ретуши пуховок, карандашей и кисточек, оказывались даже не лицами, а слюнявыми мордами гиен, ярко сверкавшими среди табачного дыма. Да, это были настоящие гиены. Нагло и в то же время трусливо, с повадками этих пожирательниц падали, они прыжками пробирались к столам. Они не обращали внимания ни на сползшие шляпы, ни на расстегнувшиеся кнопки платья. Их плоть бесновалась. Это было не человеческой дрожью, но землетрясением. Пока беленький шарик метался по испещренному цифрами кругу, они сопели и облизывали мокрые губы. Кроме пота, при виде денег они выделяли еще избыток слюны, как гиены, увидавшие недоеденную дохлятину. Как среди гиен, среди них сейчас не существовало ни национальных, ни социальных различий. За стенами казино супруга достойного финансиста не стала бы разговаривать с содержанкой своего мужа. Русскую аристократку, у которой даже в вялых, наподобие студня, боках текла кровь не иначе как Рюриковичей, никто бы не посмел посадить рядом с Луизой из бара «Рококо». Но здесь, наваливаясь друг на дружку слезящимися окороками грудей, они образовывали одну сплошную груду вонючего, копошившегося мяса.
Впрочем, и мужчины вели себя не лучше. Локтями они расталкивали женщин. Они суеверно сжимали в руках какие-то амулеты: детские погремушки, засушенные эдельвейсы, дамские подвязки. Маниакально записывали они выпадающие номера, желая сложным умножением и делением обнаружить разумные намерения белого шарика. Выигрывая, они кидали цветочнице стопы бумажек, брали хрупкие розы, давили их толстыми пальцами, пока лепестки не становились мокрой кашицей, напивались и падали без чувств на изразцовый пол уборной. Проигрываясь, иные забирались в кусты, раскрывали рот, как будто доктор смотрел им в горло, дрожащими руками, наконец, засовывали туда дуло и пачкали скисшим молоком мозгов лакированную, парадную зелень оливы.
Мужчины не отрекались от родства с этими женщинами. При гиенах они честно состояли шакалами. Все они, и гиены и шакалы, рвались к столам. Они хотели денег.
На высоких стульях истуканами сидели крупье. Они направляли эти мечущиеся кружки. Спокойно, до хрипоты, изо дня вдень повторяли они цифры. Могильщики закапывают мертвых. Городские рабочие кишками высасывают отхожие места. Таперы борделей играют фокстроты. Крупье выкрикивали цифры. Для них это было только профессией.
В их обязанности входило также разделение игроков по иерархии. Ни титулы, ни положение здесь не играли никакой роли. Здесь ценилось только одно: размер ставок. И когда к одному из столов подошел элегантный мужчина, известный всем крупье как крупный игрок, для него тотчас же нашлось место. Крупье имели все основания так относиться к этому игроку. Не успев сесть на услужливо подставленный стул, он тотчас же вытащил из карманов пачки билетов и кинул пять тысяч на номер шестнадцатый. Для дебюта это было немало. И крупье перевел дыхание, прежде чем сокрушенно выговорить «двадцать три».
Игрок, хотя играл и крупно и часто, манерами никак не отличался от прочих игроков, справедливо причисляемых к шакалам. Он явно трусил. Кидая ставку, он вдруг схватывал ее назад или передвигал на другой номер. В отличие от иных игроков, желающих во что бы то ни стало переспорить судьбу и ставящих до одурения на один и тот же номер, он наивно хотел подладиться под капризы шарика. Так, например, поставив четыре раза крупные суммы на первую дюжину и все четыре раза проиграв, он удвоил ставку и перенес ее на последнюю. Тогда выпал шестой номер. Ему не везло. Ему не везло, как и вчера, как и позавчера. Каждый вечер он оставлял в казино баснословные суммы. Впрочем, сегодня ему особенно не везло. Он выходил из себя. Он был жалок. Он попытался даже сплутовать. Когда вышло «двадцать два», он попробовал тихонько перевести свою ставку на соседний квадратик. Крупье вежливо остановил его. Он испытывал суеверный страх перед своей неудачей. Вероятно, он забыл что-нибудь сделать. Образок с изображением Лурдской Богоматери, который дала ему хиромантка, был на месте. Но нет, он действительно что-то забыл! Он встал и начал разыскивать в соседней зале свою новую знакомую, известную опереточную примадонну, m-lle Фиоль. Он стал упрашивать ее: