Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней
Шрифт:
Помнил Коля — как-то проснулся. Сердце забегало. Гитара. «Ах, звезды, вы звезды…» Бац.
— Так-то ты, стерва!.. Поерзай на брюхе!..
И тихо. А в шторке рваной — звезды.
Слышал и знал. Он не был ни маленьким Байроном, ни тихой замухрышкой. Играл задорно в чехарду. Но больше чехарды, больше бабок, больше нарядных игрушек в окне магазина «Сны детства» любил он коробки от спичек, пустые катушки, пробки. Часами он строил — коробки и пробки росли, стояли, упасть не могли. Вот фабрика спичек,
Маша от жизни несбывшейся (ах, Лидов уехал куда-то, наверное, в Англию) кидалась в церковь, до смуглого Спаса. Там, вместо гитары, армянских загадок — торжественный зык: «Иисусе сладчайший». Из кошелька выгребала она полтинник — все наградные за выверт, за фокус, за усердие многих ночей — и ставила свечку, не мудрствуя много, кому и за что, просто от бедного сердца, от кошелька, где каждый грош зубами прокушен.
Водила Колю в церковь. Не нравилось, порой упирался, Маша крестилась:
— Что ты, чертенок? В церковь боится идти! Только черта от Божьего духа мутит.
Как-то зашли — Василий Блаженный: закоулки, проходы, щели, норы. В темь, в глубь, а в углу, среди золота, большие пустые глаза. От чадных лампад, от ладана, от маминых сдвинутых к брюшку благообразных рук скучно стало, так скучно! Только на площади ожил. Веселый клекот пролеток. Купчина поскользнулся, упал. Тяжелые голуби чуть отлетели. Снова сели. Купчина стряхнул с полы пух снежной перины.
— Маменька! Маменька! Как хорошо!
Маша смущалась, даже просила отца Спиридона наставить. Жирной рукой шлепнулся прямо в губы:
— Читай «Отче наш».
Читал. Боялся. Не верил, но все же боялся — мать говорила:
— Слушай отца Спиридона, не то Господь покарает…
— Покарает? Чем?
— Ей-ей, покарает… чихом или глистой…
Отец Спиридон сам испытал всевышнюю кару. (За что, неизвестно. Ведь Иов безгрешный и тот был наказан.) Мужчина в соку, четвертый десяток, а вдов. Когда Маша говела, он ей важна сказал:
— Очистись!
И после сладко причмокнул (что же, и в пост полагается постный сахар):
— В четверг приду! Чтобы не забрел кто, греховный…
И вправду пришел. Коля в щелку глядел. Ни креста, ни рясы, ни трубного зыка. Бородой маму ласково щекотнул. Пошло как всегда. Но, уходя (другие шуршали рублем или трешкой), стал снова суровым, хотя без креста, но все же — отец Спиридон. Только руку к губам не спеша подсунул. Мама припала. А Коля у двери на цыпочки встал, приподнялся и вырос. Сразу прозрел и презрел и чих, и глисту. Только ласково подумал о маме: «Ей ведь не скажешь, она будет плакать».
Маме наутро сказал:
— Я, маменька, в церковь схожу — помолиться.
А сам пошел к приятелю Васе, в печатню Качина. Вертелись гигантские свитки, вливая бумажные
Машина знакома с Микадо!
Маша гордилась. Из сил выбивалась, за ночь две смены пускала, но сын будет важный, как Валентин Александрович, мечтатель, иностранные слова, не ординер… Реалисту, что жил во дворе, на хлебах у молочника Тычина, три целковых давала в месяц на девок, натурой не хотела.
— Мальчика хоть постыдись!..
Тычин готовил к экзамену, честно готовил — и «гнезда», и «звезды», и «цвел», «приобрел», — все яти выдал, не утаил ни одной.
Коля буквы залпом глотал. Просыпаясь от шума — вот сейчас надо поставить двоеточие… Пятнадцать целковых не пропали — на экзаменах первый. Взмылясь, достала Маша куртку и фуражку с гербом. Красивый герб! И вдруг, отойдя от зеркальца — готовясь к гостям, пудрила шею:
— Да ты ведь того… кавалер!..
Шли дни. В большой — суетня и визг, в маленькой рядом — наречия, союзы, предлоги.
Но к новой весне — беда. Как-то пришел приказчик один, с Плющихи, в явно нетрезвом. Машу раздетую, всю запотевшую, вытолкнул на лестницу:
— Прогуляйся в прохладе!
Маша слегла. Все внутри захрипело. Хочет дохнуть — нет сил. Банки бы поставить — нельзя: кошелек Коля вывернул даже, ища пятачка, не сгоревшего церковной свечкой.
Коле:
— Сходи в Мансуровский к Прову, знаешь, колбасник, он добрый — позови.
Пров пришел, озлился:
— Я думал, за делом зовешь, оснастился, а ты что же, дура, меня принять неспособна? Тьфу! Разлеглась! Мадама какая!
И, кинув полтинник, да так, что тот под кровать завалился и еле Коля его подобрал, ушел.
Так и не было банок, и даже бальзама не было — утишить кашель. Две ночи еще промаялась. Потом один взлет от ямки, клок простыни в скрюченных пальцах — и все.
Когда выносили, дворник Трифон ругался:
— Окочурилась, шлюха!
И на Колю:
— Еще наплодила! Скажите, богатство!..
Впрочем, все было пристойно. Отец Спиридон прогремел:
— И презревши все прегрешения…
От чувств набежавших и от кислого кваса сердито икнув…
Так закопали. Коля на конке (собрали четыре целковых) доехал домой.
Вошел и взроптал. Нелепости этой осмыслить не мог. Рой ночей, люди, муки, скупая щель в размокшей земле. Зачем же высокие башни катушек, державные лапы машины, чудные буквы в учебнике: ясная «А» и свободное «О»? Зачем же морозное утро, нос заиндевевший, плещущий голубь? Зачем? Сиротела кроватная ямка — целует тюфяк, клок пакли, в полоску тряпье. И другая яма — сырость, червь, как глиста.