Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней
Шрифт:
Халыбьев продолжал дрожать. Тогда Шиши, решившая, что он замерз, сказала:
— Вот я и разделась. Залезай-ка сюда! Я тебя мигом согрею.
В раздетом виде Шиши была еще страшней. Ее высохшие длинные руки свешивались на живот. От плеч, покрытых сыпью, рябило в глазах. Грязная рубашка была вся замарана, не то бурым вином, не то кровью. Халыбьев растерянно ответил ей:
— Я сейчас. Я пока что посижу здесь.
Шиши выругалась:
— Ты что это? Ты зачем, собственно говоря, меня привел?
Халыбьев дрожал. Он никак не мог принудить себя лечь рядом с Шиши. Дело было даже не в дефектах особы. Будь сейчас здесь известная брюнеточка, и то бы он, по всей вероятности, не двинулся с места. Кто его знает,
— Я сейчас, кошечка, не могу. У меня, видишь ли, живот болит, ужасно болит, сил нет…
Говоря это, он схватился за живот и начал крайне натурально стонать.
Шиши зевнула: ну, не может, так не может. Ей же меньше хлопот.
— Что ж, сиди, если хочешь, а пройдет, можешь сюда лезть. Только дай мне сейчас сто су.
Запрятав бумажку в чулок, Шиши немедленно уснула, Халыбьев же стал мыть в ржавом тазу свои прославленные руки. Он мыл их тщательно и долго. Вероятно, он был чересчур чистоплотен. Потом он снова сел на стул. Его мучили самые нелепые мысли: вдруг кто-нибудь заглянет в дверную щелку? Он сидит одетый. Это покажется странным. И Халыбьев, не желая расставаться ни с пиджаком, ни с жилетом, снял брюки. На нем остались шелковые кальсоны ярко-травяного цвета. Теперь видно было, как подрагивал его чуть округлый живот. Значит, и живот Халыбьева был тоже нервным.
За стенкой шла страшная возня. Да, отель на улице Одесса не был семейным учреждением. Среди хрипа и стонов до Халыбьева доходили два голоса:
— Ах, но ты же бык! Ты настоящий бык!
— Я тебя!.. Я тебя еще не так!..
Халыбьеву на минуту стало обидно. За стеной люди явно наслаждались, а он дрожал от нервозности и от холода, дрожал один на стуле, не смея даже натянуть на себя брюки. Он вспомнил о брюнеточке, стоявшей возле оконца, вспомнил теперь не со страхом, а с вожделением. Подумав что-то циничное, он даже усмехнулся. Но тотчас же прежние мрачные заботы пересилили эту лирическую вспышку, и Халыбьев снова направился к умывальнику. Он погрузил в воду руки. Это уже не было педантизмом. Это походило на манию. Его острые пальцы долго мокли в буром тазу. Наконец стрелки часов доползли до утешительных цифр. Томительная ночь кончилась.
Тихо надев штаны, Халыбьев вышел из номера, не потревожив покойного сна Шиши. Ему повезло: почти у дверей отеля стоял свободный автомобиль.
— Восточный вокзал. И живей!..
Халыбьев в изнеможении откинулся на мягкие подушки. Но когда шофер пустил мотор и машина, как будто ей сдавили шею, дико захрипела, он подпрыгнул. Он зажал уши. Этот звук был ему невыносим.
Глава 30
О ДВУХ РУКАХ И О ТРЕТЬЕЙ
Они были в Булонском лесу. Они смеялись, как дети. Они бегали вперегонки. Жанна нашла первый подснежник. Это было немалой находкой. Среди кустов Андрей поцеловал Жанну. Ради этого стоило вырасти всему Булонскому лесу. Потом они завтракали в маленьком ресторане возле заставы Майо. У хозяина были смешные уши, как у Захаркевича. Пока они ели, он все время приговаривал:
— Ну что? Хорошее рагу? Это прямо королевское рагу! Такого рагу нет во всем Париже!
Может быть, он и был прав. Они об этом не думали. Им казалось, что они путешествуют, что они приехали в какой-то новый чудесный город. Выйдя из ресторана, они с любопытством туристов оглядели знакомый проспект. Зачем-то они купили никому не нужную открытку. Они долго стояли у витрин бюро путешествий, где игрушечные пароходики сновали по синему картону. Они познакомились с одним бульдогом,
Возле банкирской конторы толпились люди. Они не остановились. Курс акций «Мексикан Игль» их не занимал. Газетчики кричали: «Сенсационное убийство». Они не купили газеты. Для них больше не было сенсаций. Они сейчас не верили в убийства. Они даже не обращали внимания на своих главных врагов, на десятки циферблатов, насмешливо пересекавших им дорогу. Они не считали, сколько осталось часов до поезда в Висбаден или до поезда в Тулон.
Не часы вывели их из этого блаженного инобытия, но живые человеческие глаза, обыкновенные рыжеватые глаза, встретившиеся с глазами Жанны. В них не было ничего ужасного, в этих внимательных глазах. Но они стали чересчур часто повторяться. Они повторялись чаще циферблатов. Они наконец заставили Жанну задуматься.
— Андрей, ты видишь этого человека? Мне кажется, что он следит за нами.
Они свернули в боковую улицу. Рыжеватые глаза тоже свернули. Тогда Жанна сразу осознала все. Она вспомнила, что Андрея могут арестовать, что через два часа они должны расстаться и никто не знает насколько. Но она старалась быть сильной. Она не сказала Андрею о своих мыслях. Наоборот, она продолжала шутить: не правда ли, та дама похожа на кенгуру? Сейчас они выйдут на площадь, где очень много народу. Там они перехитрят эти рыжие глаза. Они их потеряют и никому об этой потере не заявят. Жанна даже улыбнулась. Но по тому, как ее рука отчаянно припадала к руке Андрея, он понял ее. Он молчал. Его рука отвечала: «Мне тоже страшно, мне страшно расстаться!» Руки ведь могут о многом говорить.
На площади Мадлен было действительно очень людно. Они нырнули в самую гущу толпы. Они сами не знали, где теперь рыжие глаза, пропали или же плывут рядом, чтобы вынырнуть вот на том углу. Нужно было куда-нибудь спрятаться, в самое неожиданное и поэтому безопасное место. Придумала Жанна.
— Андрей, сюда!
Это был фешенебельный дансинг «Май-Бой», где от четырех до шести, закончив операции с «Мексикан Игль» и с другими акциями, изысканные финансисты предавались различным ритмическим телодвижениям. Здесь было все, чем славился бар «Гаверни»: и собственный негр, и джаз-банд, и коктейли. Ко всему здесь имелось еще нечто возвышенное и редкостное: хорошее реноме. Нет, «Май-Бой» не ночной бар, где ютятся всяческие Марго, это буколическое заведение, это, если угодно, детский сад. Самые педантичные мамаши могут приводить сюда своих анемичных дочерей. И когда финансисты, называя это «уанстепом», бесстыдно прижимали к себе бледных барышень, мамаши не только не вопили «ах, нахал!», но, наоборот, одобрительно хлопали коровьими очами в такт большому барабану. Ведь это же вполне прилично, за это никто их не сможет осудить — молодые люди просто танцуют.
Кончив танцевать, вспотевшие барышни ели трубочки с кремом и думали: в общем это, кажется, приятно, надо поскорее выйти замуж. Мамаши же обсуждали все нетто и брутто претендентов. Ведь сердца держателей «Мексикан Игль» и прочих бумаг котировались в дансинге «Май-Бой» ежедневно с четырех до шести, котировались в зависимости от того, как утром на бирже котировались акции.
Жанна хорошо придумала. Кто бы стал искать в этом светском дансинге вульгарного коммуниста? Коммунисты, как известно, если и развлекаются, то только в неподобных местах. Рыжеватых глаз вокруг не было. Но кто знает, может быть, они только сменились? Может быть, по большому людному залу снуют сейчас другие, черные или же серые? Они одеты как будто сносно. Но здесь все танцуют. И Жанна сказала: