Жизнь и любовь дьяволицы

Уэлдон Фэй

— А принц оценил ее жертву? — спросил судья. — Полюбил ее?

— Ненадолго, — сказала Полли Пэтч. Отблески огня придавали ее черным волосам красноватый оттенок. Судья взял ее руку в свою. Ему почему-то казалось, что рука должна быть теплой, но она была холодная. Полли вновь заговорила о бухгалтере.

— Кому доверяют больше других, — сказала Полли Пэтч, — тот больше других грешит, злоупотребляя доверием.

— Да, но у таких людей и искушение сильнее, — сказал судья. — Правосудие должно быть отмечено печатью милосердия, гуманности.

— А он проявлял милосердие к своим клиентам? — спросила Полли, и ее пальцы неожиданно

нежно, ласково шевельнулись у него в руке. — А ведь это все писатели, художники, люди, не умеющие постоять за себя в нашем жестоком мире.

Судья, которому, в силу его профессии, чаще доводилось лицезреть писателей в роли плагиаторов, пасквилянтов и нарушителей авторского права, был не так уж уверен, что эта братия заслуживает большого сочувствия.

— Сколько вы ему дадите? — спросила она. Они сидели уже совсем близко, и его костистое, затянутое серой шерстяной фланелью бедро прижималось к ее бедру, упругому и широкому. В любой момент, завершив омовение, могла войти леди Биссоп.

— Год, — сказал он, — чуть больше, чуть меньше.

— Год?! Это после того, как несчастной, обезумевшей, умирающей женщине вы присудили целых три! Да он в сто раз хуже! Человек, облеченный доверием, позволяет себе хладнокровно, цинично, с преступным умыслом обманывать и подтасовывать — попросту плюет в лицо обществу, от которого он ничего худого не видел. Это будет скандал! С такой непростительной мягкотелостью вам никогда не стать Главным судьей.

— Так-то оно так, — сказал он, — но и один год для человека среднего класса, с привычкой к определенному уровню жизни, к положению в обществе, — это как другому все пять. Нельзя забывать, что он и так сурово наказан: прошел через унижение, его семья разрушена, он лишился всего — друзей, карьеры, пенсии!

— Простые люди, — сказала она, — как правило, действуют по наитию, их проступки более или менее случайны, а вот господа из среднего класса все заранее планируют и просчитывают. И наказывать их за это надо с удвоенной строгостью, а не вполсилы.

Чтобы заставить ее замолчать, он свободной рукой закрыл ей рот, для чего ему пришлось встать и склониться над ней. Все-таки, когда не видишь этого рта, как-то спокойнее — нет опасения, что тебя могут ненароком проглотить.

Она оттолкнула его и встала спиной к огню, выделяясь темным силуэтом на фоне пляшущих языков пламени. Ни с того ни с сего огонь с громким треском взметнулся вверх.

— Вы обязаны выслушать меня, — сказала она, — ибо я глас народа, и другого случая приблизиться к народу, хотя бы на такое же расстояние, у вас не будет.

— Слушаю, — сказал он. И в самом деле, она стояла, заслоняя собой огонь, словно статуя Свободы в нью-йоркской бухте или фигура Фемиды, украшающая Дом правосудия в Лондоне, — олицетворение закона, сам закон во плоти. Судья смотрел на нее во все глаза и слушал во все уши.

Леди Биссоп вошла в комнату, завернутая в синий махровый халат, вызывавший у него особое отвращение.

— Морин! — рявкнул судья. — Иди спать!

Леди Биссоп дрожащим голосом спросила, может ли она поговорить с судьей с глазу на глаз. Полли Пэтч моментально покинула комнату.

— Прошу тебя, не рискуй, — взмолилась леди Биссоп. — Если Полли обидится и уйдет — что мне тогда делать? Я так привыкла во всем на нее полагаться.

— Радость моя, — сказал он, — позволь мне самому судить о том, что тебе на пользу, а что нет. Пожалуйста!

И леди

Биссоп, успокоенная, отправилась спать, а судья проследовал вместе с Полли в гостевую комнату, где пробыл два часа. Он был человек долга, и ночным развлечениям отводил строго определенное количество времени, чтобы наутро встать свежим и отдохнувшим. Полли понимала его — она вообще многое понимала — и не просила его остаться.

На следующее утро, когда все собрались к завтраку, Полли приступила к своим обычным обязанностям — вытирала подбородки, искала затерявшиеся шнурки, — как всегда, бодрая и энергичная; что до леди Биссоп, то она, не потревоженная никакими знаками супружеского внимания, прекрасно выспалась, и ее синяки и ссадины могли спокойно заживать, — в общем, она сразу оценила все преимущества нового распределения ролей в доме. Она даже отправилась в город и привела в порядок волосы — такую она вдруг ощутила бодрость духа, такой моральный подъем.

Судья же, обнаружив в Полли гораздо более отзывчивого сексуального партнера, нежели его жена, избавился наконец от чувства вины, и, по-новому взглянув на окружающий его мир, нашел, что он не так уж плох. Пожалуй, судья был счастлив. Он стал менее суров с детьми. Им теперь даже разрешалось играть в саду — его уже не так беспокоило, что они могут нечаянно засадить мячом в какое-нибудь растение и сломать его. Он замечал, как жена у него на глазах все больше впадает в детство, но даже это его почему-то не трогало. Наконец, он решил более равномерно распределять в течение месяца вынесение приговоров, и хотя поначалу это вызвало небольшой переполох у его подчиненных, они скоро перестроились на новый режим. По ночам судья проводил с Полли несколько приятных часов (правда, ему приходилось попотеть), привязывая ее за руки и за ноги к кровати и отхаживая ее старинной бамбуковой выбивалкой для ковров.

— Больно я тебя ударил? — спрашивал он.

— Да, очень больно, — отвечала она вежливо.

— Я не садист, — заявил он однажды. — Это у меня такая реакция на работу.

— Я понимаю, — сказала она, — прекрасно понимаю. То, что вы обязаны делать в силу служебного долга, противоестественно, и это форма вашего внутреннего протеста.

Он почти любил ее. Она, по его мнению, была потрясающе умна и прозорлива.

Леди Биссоп пришла к выводу, что пурпурный слишком бьет в глаза, и все ковры в доме заменила на коричневатые, на восемьдесят процентов состоящие из натуральной шерсти, и в результате дом стал похож на другие дома, если не считать того, что происходило здесь по ночам в. гостевой комнате. Леди Биссоп даже начала понемногу принимать у себя, поскольку теперь муж относился к ее друзьям без прежней обостренной подозрительности и даже допускал, что у них могут быть иные намерения, кроме как посмеяться над ним либо изучить планировку дома и затем его ограбить.

Между тем встал вопрос об освобождении злополучного бухгалтера под залог. Полли Пэтч была категорически против.

— Но он отсидел в тюрьме целый год, — удивился судья, — До суда, заметь!

— Ну, всем же ясно, что он виновен, — сказала Полли. — И не только в мошенничестве, если на то пошло. Так что приберегите жалость для тех, кто ее заслуживает. Добропорядочные семьянины, простые трудяги, которые наломали дров сгоряча, но уж если дали слово, будут его держать, — вот кто заслуживает, чтобы их отпускали под залог. Но этот человек!.. Разве можно доверять такому?