Жизнь и необычайные приключения писателя Войновича (рассказанные им самим)
Шрифт:
На вечерней поверке майор объяснил слабую дисциплину в роте отсутствием у курсантов интереса к художественной литературе, имеющей воспитательное значение.
— Вот вам, товарищи, наглядный пример. Спросил я у курсанта Войновича, что он читает. Оказывается, про Александра Матросова он не читал. Про Зою Космодемьянскую не читал. Про Лизу Чайкину не читал. И что ж он читает? — Майор выдержал паузу, чтобы курсанты успели представить, до чтения какой пакости докатился один из них. — Он читает, товарищи, какого-то Дикого!
После этого курсанты майора за глаза иначе как «Диким» не называли. Но, как ни странно, его дикость совмещалась с природной добротой и тонкостью чувств.
Трах!
— Рррота-а! С места с песней шагом ма-арш! Рраз-два! Карасев, запевай!
Карасев запевает:
Ка-ак с боями шел в Берлин солдат… Эх! Время песне прозвенеть, прозвенеть… Эх! Много песен можно спеть подряд… Эх! Можно спеть, да всех не спеть, да всех не спеть…Рота подтягивает:
Эх ты, ласточка-касаточка сизокрылая, Ты родимая сторонка наша милая, Эх ты, ласточка-касаточка моя, Сизокры-ыла-ая!Трах! Бах! Об мостовую отбивает подметки идущая на ужин первая рота!
Сбоку, горделиво топорща усы, идет, пританцовывая, старшина де Голль.
«Много песен можно спеть подряд…» Но нам и этой не хватит, слишком коротко расстояние от столовой до казармы.
На повороте между дорогой и спортплощадкой, под фонарем в парадной форме, весь в орденах, стоит гвардии майор Догадкин.
— Карасев! — кричит он запевале. — Прекратите петь блатные песни!
— Это не блатная, товарищ майор, она в песеннике напечатана.
— Карасев, я вам говорю — это блатная песня.
— Слушаюсь, товарищ майор!
И Карасев, участник художественной самодеятельности, своим сильным голосом (хоть сейчас в ансамбль Александрова) затягивает новую песню:
Над тобою шумят, как знамена, Годы наших великих побед. Солнцем славных боев озаренный, Весь твой путь в наших песнях воспет…Трах! Бах! И все вместе:
Несокрушимая и легендарная, В боях познавшая радость побед! Тебе, любимая, родная армия, Шлет наша Родина песню-привет!..Трах! Бах! Тра-та-та-та-та-та-та!..
Что это? Это автоматная очередь. Кто-то стреляет. Зачем и в кого? Мимо несется командир батальона подполковник Ковалев.
— Старшина, что вы хлебальник раскрыли? Распустите роту немедленно!
Бежит дальше. Когда стрельба, строя быть не должно. Рота — слишком большая мишень.
— Разойдись!
А от склада ОВС (отдел вещевого снабжения) истошный вопль:
— Стой! Застрелю!
Комбату повторять приказание не нужно. Он тут же распластывается на мостовой и кричит лежа:
— Часовой, я подполковник Ковалев!
— Лежать! Застрелю!
— Часовой, я подполковник Ковалев! Что случилось?
— Застрелю!..
За ужином первые слухи: двое неизвестных в гражданской одежде напали на часового. Часовой открыл огонь. Один из нападавших убит наповал, другой ранен и доставлен в санчасть. Легко ранена проходившая мимо официантка из офицерской столовой. Пуля, ударившись в мостовую, рикошетом сорвала кожу на виске. Еще бы миллиметр, и…
Наутро нас собирают в «ленкомнате». Догадкин рассказывает о том, что произошло вчера. Молодой
— Стой! Кто идет?!
Они не остановились. Курсант еще раз крикнул, но они продолжали идти на него. Курсант дал очередь, один упал. Другой успел сорвать печать, открыть дверь и скрыться на складе. Часовой вошел туда, увидел нарушителя, направил на него автомат и нажал на спусковой крючок. Автомат не выстрелил. Впоследствии выяснилось, что заело затвор. Часовой выхватил штык-нож и замахнулся на нарушителя. Тот остановился. В это время часовой услышал за спиной топот чьих-то сапог и, решив, что это новое нападение, закричал не своим голосом:
— Стой! Застрелю!
И пока не пришел в себя, не подпускал ни подполковника Ковалева, ни дежурного по части, ни начальника караула, отвечая на все призывы:
— Не подходи! Застрелю!
«Дурак ты, Бакланов…»
Одним из нападавших оказался сержант, заведующий складом. Сержант собирался в отпуск, надо было сдавать склад, но там была недостача: сержант часть имущества продал полякам и пропил. Он подговорил своего дружка, они опять же выпили, переоделись в спортивные костюмы и пошли к складу. Один должен был отвлечь часового, другой сорвать печать. Утром, обнаружив сорванную печать, сержант отказался бы подписать акт приемки, и вся вина легла бы на караул. Но вышло иначе. Получив два ранения, сержант ночью умер в санчасти. Дружок его сидел на гауптвахте. Ужас происшедшего заключался еще и в том, что сержант ехал домой не просто так, а хоронить сестру. Ее завалило в шахте. Мать дала телеграмму. И вот теперь у нее нет ни дочери, ни сына.
Все это, собрав нас утром в «ленкомнате», рассказал Догадкин. Мы были потрясены. Ефрейтор Бакланов спросил майора, дадут ли теперь часовому отпуск. Догадкин изменился в лице:
— Отпуск? За что?! За убийство?!
— Но ведь он действовал по уставу, — растерялся Бакланов. — Говорят, в таких случаях полагается отпуск…
Да, так нам говорили. Если убьешь, стоя на посту, кого-то, кто не подчинился твоей команде, получишь десять дней отпуска плюс время на дорогу. У каждого из нас была возможность отличиться таким образом, когда мы стояли в карауле, а самовольщики шныряли туда-сюда. Что ж, мы в них стрелять, что ли, будем? Заметишь крадущуюся фигуру, спросишь негромко: «Кто идет?» — ответят: «Свои». Подпустишь поближе, вглядишься — действительно свой. Ну и иди куда идешь… Но на втором году нашей службы пришло пополнение, то ли из Ижевска, то ли из Саранска. Те своих не признавали, и по ночам то там, то здесь раздавались автоматные очереди, правда, до сих пор мимо цели, но когда в караул заступали салаги, на ночные вылазки мало кто решался. И теперь этот злосчастный подвиг был совершен салажонком, но, ставя себя на его место, каждый думал: а как бы я поступил? Нас все время пугали. Бывшая немецкая территория. Двадцать процентов населения нас ненавидит. А тут еще шпионы, которых особый отдел вылавливает чуть ли не ежедневно…
— Товарищ майор, на него же напали, — допытывался Бакланов. — Что ему было делать?
— Что угодно, — сказал Догадкин. — Стрелять в воздух. Кричать. Отбиваться прикладом. Тут же все рядом, сразу бы подбежали.
— Но ведь по уставу… — настаивал ефрейтор.
— Дурак ты, Бакланов! — Догадкин вздохнул и покачал головой. — Какой там устав, когда мать осталась сразу без двоих детей.
Глава двадцать шестая. Прелести рабства