Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина
Шрифт:
– Э-э, не надо,– поспешно остановил его летчик.– Это не трактор, а летательный аппарат.
– Разницы нет,– все еще надеялся Луков.– Что там гайки, что здесь. В одну сторону крутишь закручиваешь, в другую сторону крутишь – откручиваешь.
– Вам надо было не здесь садиться,– сказал председатель,– а возле Старо-Клюквина. Там и МТС, и МТМ враз бы все починили.
– Когда садишься на вынужденную,– терпеливо объяснил летчик,– выбирать не приходится. Увидел поле не засеяно прижался.
– Травопольной системы придерживаемся, потому и не засеяно,–
– Да зачем мне ваша контора!– рассердился летчик, видя, что председатель к чему-то клонит, а к чему, непонятно. Хотя подождите. В конторе телефон есть? Мне позвонить надо.
– Чего ж сразу звонить?– обиделся Голубев.– Вы бы сперва посмотрели, что к чему, с народом бы поговорили.
– Послушайте,– взмолился летчик,– что вы мне голову морочите? Зачем мне говорить с народом? Мне с начальством поговорить надо.
Во какой разговор пошел,– отметил про себя Голубев.– на Вы и без матюгов. И с народом говорить не хочет, а прямо с начальством.
– Дело ваше,– сказал он обреченно.– Только я думаю, с народом поговорить никогда не мешает. Народ, он все видит и все знает. Кто сюда презжал, и кто чего говорил, и кто кулаком стучал по столу. А чего там говорить! Он махнул рукой и пригласил к себе в двуколку. Садитесь, отвезу.
Звоните сколько хотите.
Колхозники снова расступились. Голубев услужливо подсадил летчика в двуколку, потом взгромоздился сам. При этом рессора с его стороны до отказа прогнулась.
– 2 -
Дежурный по части капитан Завгородний в расстегнутой гимнастерке и давно не чищеных, покрывшихся толстым слоем пыли сапогах, изнывая от жары, сидел на крыльце штаба и наблюдал за тем, что происходило перед входом в казарму где размещалась комендантская рота.
А происходило там вот что. Красноармеец последнего года службы Иван Чонкин, маленький, кривоногий, в сбившейся под ремнем гимнастерке, в пилотке, надвинутой на большие красные уши, и в сползающих обмотках, стоял навытяжку перед старшиной роты Песковым и испуганно глядел на него воспаленными от солнца глазами.
Старшина, упитанный розовощекий блондин, сидел, развалясь, на скамеечке из некрашеных досок и, положив ногу на ногу, покуривал папироску.
– Ложись!– негромко, словно бы нехотя скомандовал старшина, и Чонкин послушно рухнул на землю.
– Отставить!– Чонкин вскочил на ноги.– Ложись! Отставить! Ложись! – Товарищ капитан!– крикнул старшина Завгороднему.– Вы не скажете, сколько там на ваших золотых?
Капитан посмотрел на свои большие часы Кировского завода (не золотые, конечно,-старшина пошутил) и лениво ответил – Половина одиннадцатого.
– Такая рань,– посетовал старшина,– а жара уже хоть помирай.– Он повернулся к Чонкину. Отставить! Ложись! Отставить!
На крыльцо вышел дневальный Алимов.
– Товарищ старшина,– закричал он,– вас к телефону!
– Кто?– спросил старшина, недовольно оглядываясь.
– Не знаю, товариш старшина. Голос такой
– Спроси, кто.
Дневальный скрылся в дверях, старшина повернулся к Чонкину.
– Ложись! Отставить! Ложись!
Дневальный вернулся, подошел к скамейке и, с участием глядя на распластанного в пыли Чонкина, доложил:
– Товарищ старшина, из бани звонят. Спрашивают: мыло сами будете получать или пришлете кого?
– Ты же видишь, я занят,– сдерживаясь, сказал старшина.
– Скажи Трофимычу – пусть получит. И снова к Чонкину:– Отставить! Ложись! Отставить! Ложись! Отставить!
– Слышь, старшина,– полюбопытствовал Завгородний.– А за что ты его?
– Да он, товариш капитан, разгильдяй,– охотно объяснил старшина и снова положил Чонкина. Ложись! Службу уже кончает, а приветствовать не научился. Отставить! Вместо того, чтоб как положено честь отдавать, пальцы растопыренные к уху приставит и идет не строевым шагом, а как на прогулочке. Ложись! Старшина достал из кармана платок и вытер вспотевшую шею. Устанешь с ними, товариш капитан. Возишься, воспитываешь, нервы тратишь, а толку чуть. Отставить!
– А ты его мимо столба погоняй,– предложил капитан.– Пусть пройдет десять раз строевым шагом туда и обратно и поприветствует.
– Это можно,– сказал старшина и заплевал папироску.– Это Вы правильно, товарищ капитан, говорите. Чонкин, ты слышал, что сказал капитан?
Чонкин стоял перед ним, тяжело дыша, и ничего не отвечал.
– А вид какой! Весь в пыли, лицо грязное, не боец, а одно недоразумение. Десять раз туда и сюда, равнение на столб, шагом… старшина выдержал паузу,– марш!
– Вот так,– оживился капитан.– Старшина, прикажи: пусть носок тянет получше, сорок сантиметров от земли. Эх, разгильдяй!
А старшина, ободренный поддержкой капитана, командовал:
– Выше ногу. Руку согнуть в локте, пальцы к виску. Я тебя научу приветствовать командиров. Кругом… марш!
В это время в коридоре штаба зазвонил телефон. Завгородний покосился на него, но не встал, уходить не хотелось.
Он закричал:
– Старшина, ты посмотри, у него обмотка размоталась. Он же сейчас запутается и упадет. Прямо со смеху умрешь. И зачем только такое чучело в армию берут, а, старшина?
А телефон в коридоре звонил все настойчивей и громче. Завгородний неохотно поднялся и вошел в штаб.
– Слушаю, капитан Завгородний,– вяло сказал он в трубку.
Расстояние между деревней Красное и местом расположения части составляло километров сто двадцать, а может быть, больше, слышимость была отвратительная, голос лейтенанта Мелешко забивали какой-то треск, музыка, и капитан Завгородний с трудом понял, в чем дело. Сначала он даже не придал сообщению лейтенанта должного значения и вознамерился вернуться к прерванному зрелищу, но по дороге от телефона к дверям до него дошел смысл того, что он только что услыхал. И, осознав случившееся, он застегнул ворот гимнастерки, отер сапог о сапог и пошел докладывать начальнику штаба.