Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина
Шрифт:
Люшка говорила просто, доходчиво, и стоявшие внизу то плакали, то улыбались сквозь слезы. Да и сама Люшка несколько раз приложила платочек к глазам. А потом вместе со своими корреспондентами села в эмку и, подняв пыль столбом, укатила в свои высокие сферы.
После митинга, как было обещено, поделили соль, спички и мыло. Своя доля досталась и Нюре: полкуска мыла, кулек соли да спичек два коробка. Домой она вернулась – уже вечерело. Чонкин сидел у окна и при помощи шила и суровой нитки (дратвы не было) пытался привести в порядок ботинки.
– Вот,– Нюра выложила на стол свою добычу.– Дали.
Чонкин
– Может, завтра все же приедут,– сказал он со вздохом.
– Кто?– спросила Нюра.
– Кто, кто,– рассердился Чонкин.– Война идет, а я тут… Нюра ничего не сказала. Достала из печки гороховый суп, донесла до стола и расплакалась.
– Ты чего?– удивился Чонкин.
– Что ж это ты так на войну-то рвешься?– сквозь слезы сказала Нюра.– Да неужто ж тебе там будет лучше, чем у меня?
– 15 -
Гладышеву не спалось. Он таращил во тьму глаза, вздыхал, охал и ловил на себе клопов. Но не клопы ему спать мешали, а мысли. Они вертелись вокруг одного. Своим глупым вопросом на митинге Чонкин смутил его душу, пошатнул его, казалось бы незыблемую веру в науку и научные авторитеты. Почему лошадь не становится человеком? А в самом деле, почему?
Прижатый Афродитой к стене, он лежал, думал. Действительно, каждая лошадь работает много, побольше любой обезьяны. На ней ездят верхом, на ней пашут, возят всевозможные грузы. Лошадь работает летом и зимой по многу часов, не зная ни выходных, ни отпусков. Животное конечно, не самое глупое, но все же ни одна из всех лошадей, которых знал Гладышев, не стала еще человеком. Не находя сколь-нибудь удобного объяснения такой загадке природы, Гладышев шумно вздохнул.
– Ты не спишь?– громким шепотом спросила Афродита.
– Сплю,– сердито ответил Гладышев и отвернулся к стене.
Только стал одолевать его сон, как проснулся и заплакал Геракл.
– Ш-ш-ш-шшш-шш,– зашикала на него Афродита и, не вставая, стала качать с грохотом люльку. Геракл не унимался. Афродита спустила ноги с кровати, вынула Геракла из люльки и дала ему грудь. Ребенок успокоился и зачмокал губами. Кормя его, Афродита одной рукой возилась в люльке, должно быть, меняя пеленки. Но когда она опять положила его в люльку, Геракл снова заплакал. Афродита трясла люльку и напевала:
Баю– баюшки-баю Спи, Геруша, на краю…
Дальше слов она не знала и до бесконечности повторяла одно и то же:
Баю– баюшки-баю Спи, Геруша, на краю…
Наконец ребенок уснул. Затихла Афродита, стал засыпать и хозяин дома. Но только он закрыл глаза, как совершенно явственно услышал, как открылась наружная дверь. Гладышев удивился. Неужто он, ложась спать, не запер ее? А если даже и так, то кто бы это мог в столь поздний час, видя что в окнах нет света, беспокоить людей? Гладышев насторожился. Может, померещилось? Нет. Кто-то прошел через сени, теперь впотьмах шарил по коридору. Шаги приближались, и вот уже со скрипом растворилась и дверь в комнату. Гладышев приподнялся на локте, напряженно вглядываясь в темноту, и, к своему великому удивлению, узнал в вошедшем мерина по кличке Осоавиахим. Гладышев потряс головой, чтобы прийти в себя и убедиться, что все это ему не чудится, но все было действительно так, и Осоавиахим, который был был хорошо знаком Гладышеву, ибо именно на нем Кузьма Матвеевич
– Здравствуйте, Кузьма Матвеич,– неожиданно сказал он человеческим голосом.
– Здравствуй, здравствуй,– сознавая странность происходящего, сдержанно ответил Гладышев.
– Вот пришел к тебе, Кузьма Матвеич, сообщить, что теперя стал я уже человеком и продукты более возить не буду.
Мерин почему-то вздохнул и, преступая с ноги на ногу, стукнул копытом об пол.
– Тише, тише,– зашикал Гладышев,– робенка разбудишь.– Пододвинув слегка Афродиту, он сел на кровати и, чувствуя необыкновенную радость от того, что ему,нможет быть, первому из людей, пришлось стать свидетелем такого замечательного феномена, нетерпеливо спросил:
– Как же тебе удалось-то стать человеком, Ося?
– Да оно вишь как получилось,– задумчиво сказал Осоавиахим,– я в последнее время много работал. Сам знаешь, и продукты возил со склада, и навозом не брезговал, и пахать приходилось – ни от чего не отказывался, и вот в результате кропотливого труда превратился я, наконец, в человека.
– Интересно,– сказал Гладышев,– это очень интересно, только на ком я теперь буду продукты возить?
– Ну уж это дело твое, Кузьма Матвеич,– покачал головой мерин,– придется подыскать замену. Возьми хотя бы тюльпана, он еще человеком не скоро станет.
– Почему ж так?– удивился Гладышев.
– Ленивый потому что, все норовит из-под палки. Пока его не ударишь, с места не стронется. А чтоб человеком стать, надо бегать, знаешь, как? Ого-го-го!– он вдруг заржал, но сразу спохватился.– Извини, Кузьма Матвеич, дают еще себя знать лошадиные пережитки.
– Ничего, бывает,– простил Кузьма Матвеевич.– Ну, а интересно мне знать, что ты теперь предполагаешь делать?
В колхозе останешься или как?
– Навряд,– вздохнул Осоавиахим.– Мне тут теперь с моим талантом далать нечего. Подамся, пожалуй, в Москву профессорам покажусь. Может, с лекциями буду выступать.
Эх, Кузьма Матвеич, жизнь для меня теперя только лишь начинается, женился бы, детишек нарожал для дальнейшего прогресса науки, да вот не могу.
– Почему же?
– Еще спрашиваешь,– горько усмехнулся Осоавиахим.– Ты же сам восемь лет назад мне чего сделал? Лишил необходимых для продолжения рода частей организма.
Неудобно стало Гладышеву. Он смутился и даже как будто бы покраснел, хорошо, что темно и не видно.
– Извини, друг, Ося,– сказал он искренне.– Если б же ж я знал, что ты человеком станешь, да нешто я бы позволил. Я-то думал, конь он и есть конь. А кабы ж я знал…
– Кабы знал,– передразнил Осоавиахим.– А конь-то что? Разве ж не живое существо? Разве ж у него можно отнимать последнюю радость? Мы ж в кино не ходим, книжек не читаем только одно и остается, а ты ножом…
Насторожился Гладышев. Что-то не то говорит этот Осоавиахим. Еще не успел человеком стать, а уже критикует. Достижение, конечно, значительное с биологической точки зрения, но если придать этому делу политическую окраску, то превратиться лошади в человека еще полдела. Главное, в какого человека – в нашего или не нашего? И, проявив должную бдительность, задал Гладышев мерину вопрос, что называется, на засыпку: