Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
Шрифт:
Здесь, в эллингах, высились построенные из крепчайшего казанского дуба, подобного гульенковским дубам, остовы кораблей от самых больших — линейных и пушечных фрегатов до шлюпов, бригов и галер.
Здесь, от зари до зари, проникая даже сквозь толстые стены дворца, до слуха Васи доносился вечный стук топоров, шуршанье пил, треск древесной щепы.
Он видел, как вновь рожденные корабли, одетые в пышные паруса, подняв бело-синий Андреевский флаг, строясь в кильватерные колонны, гордо уходили на запад свидетельствовать миру о том, что из лесов и равнин, из холодных
И, глядя на корабли, Вася думал в волнении: скоро ли, скоро ли закачается палуба и под его ногами? На каком корабле, в какие страны понесет и он эту славу за пределы отечества?
Лицо его горело, глаза блестели, и он больше ничего не слышал из того, что говорил старый учитель.
Глава семнадцатая
ДНИ УЧЕНИЯ
Прошло уже больше года со дня поступления Васи в Морской корпус.
Корпус в эти годы помещался в Кронштадте, в Итальянском дворце. Только кое-кто из старших кадетов да иные засидевшиеся «старикашки» помнили время, когда корпус находился на Васильевском острове в Петербурге, в Меньшиковском дворце. Помнили и страшный пожар 1771 года, истребивший все дома на острове от Седьмой до Двадцать первой линии и самый Меньшиковский дворец, многих удивлявший своей архитектурой.
Как ни сиротливо поначалу было в корпусе после Гульёнок, где все было к услугам барчука, но, по мере того как шли дни, Вася все больше привыкал и к шумной толпе сверстников, и к тому, что здесь около него не было няньки Ниловны и никто о нем не заботился, и к учителям, порою грубым, чудаковатым людям, и к самим стенам дворца.
Постепенно корпус стал для него семьей, и Васе казалось, что так было всегда, что другой семьи у него никогда и не было.
Он учился усердно, хотя и не все давалось ему сразу, ибо до многого приходилось доходить своим умом. Учителя мало знали. А наук было много.
И чаще всего Васе приходила на помощь его собственная резвая память.
Он любил книги.
Иногда, просыпаясь ночью, он делал из одеяла будку в своей кровати, зажигал сальную свечку, купленную на собственные деньги, и часами читал, лежа на животе и держа перед собою в кулаке оплывший огарок, не обращая внимания на то, что тающее сало жжет пальцы.
Он учился с наслаждением.
И скоро его прозвали зейманом, что значит ученый моряк, — прозвище, удержавшееся в корпусе для преуспевающих кадетов еще со времен Петра.
Он и впрямь был зейманом.
И старый Курганов, который любил его больше других воспитанников, нередко говорил ему:
— Память твоя, Головнин, хранилище знания. Мысленная сила — твоя добродетель. Ты не только в математике, в астрономии и прочих науках сведущ стал, но и по-аглицки говоришь изрядно.
Такие похвалы радовали Васю.
Но не одна книжная наука поглощала его внимание. В сознании Васи вечно жила одна, никогда не покидавшая его теперь мысль — о корабле, о настоящем корабле, с настоящими мачтами и парусами. Он даже видел его иногда во
Здесь кораблей было много, они проходили вдали и вблизи по хмурому, изжелта-серому морю, мимо окон Итальянского дворца. Но ни разу еще нога Васи не ступала на корабельную палубу.
И вот однажды он увидел корабль совсем близко, не на воде, а рядом, в огромном зале дворца. Это был трехмачтовый фрегат, на котором корпусный боцман учил старших кадетов управлять парусами.
Вася целый час простоял в толпе гардемаринов, слушая боцмана.
Грот-мачта, бизань-мачта, гюйс, контра-брасы, галфвинд — то были сладкие слова, которые Вася уносил с собою, как уносят запах моря впервые познавшие его.
Побывав однажды на таком уроке, Вася медленно возвращался по коридору к себе в спальню. День кончался, и в коридоре никого не было; только один маленький кадетик стоял у дверей и плакал.
Вася подошел к нему и заглянул в лицо. Оно было смугло, большие черные глаза смотрели на Васю смущенно. Мальчик, видимо, стыдился своих слез. В руках у него был тяжелый гардемаринский сапог, старательно, до глянца начищенный щеткой, которую он держал в другой руке.
— Как тебя зовут? — спросил Вася.
— Петя Рикорд, кадет первого класса, — отвечал мальчик.
— Чего же ты плачешь? — спросил Вася, хотя сразу понял, что кто-то из старших заставил его чистить себе сапоги. Это было обычное право старших, которое редко кто из первоклассников решался нарушить. Не нравился этот обычай Васе. Он спросил:
— А чьи это сапоги?
— Дыбина, — ответил Рикорд печальным голосом.
Вася подумал секунду. Дыбин не был «старикашкой». Он был уже гардемарином, на один класс старше Васи, друг Чекина, но не чета ему.
Дыбин был широк в плечах, силен и ловок, и взгляд его светлых глаз был всегда смел и дерзок. Ссориться с ним избегали все кадеты, даже те, кто считал себя сильнее его.
Однако Вася сказал:
— Отдай мне сапоги, я отнесу их Дыбину, пускай сам чистит. Ты, чай, тоже дворянин?
— Да, дворянин, — ответил Петя, но сапог все же не отдал. В глазах у него появилось выражение недоверия, даже испуга, — он не верил, что Вася может защитить его от Дыбина.
— Отдай, не бойся. Он тебя бить не будет, драться с ним буду я.
Петя отдал сапоги. Один из них был недочищен. Вася взял их и пошел в спальню гардемаринов. Там никого не было, только одни Дыбин сидел у себя на кровати и в ожидании сапог грыз орехи, которые доставал из-под подушки. Он был без мундира. Под холщевой казенной рубашкой, какие носили все кадеты, выразительно обрисовывались его сильные плечи и все его крепкое, стройное тело. Лицо у него было белое, черты твердые, выражение немного жестокое.
Увидев свои сапоги в руках Головкина, он удивился, и светлые, холодные глаза его прищурились, что не предвещало Васе ничего хорошего. Однако тот спокойно подошел к Дыбину и поставил сапоги возле него.