Жизнь и приключения артистов БДТ
Шрифт:
— Знаешь, Зиночка!.. В этом году намечается хороший выпуск, довольно сильный и ровный. И все-таки между ними есть одна девочка, чем-то напоминающая тебя… Нет, нет, конечно, не такая, как ты! Таких, как ты, вообще не бывает… Но что-то подсказывает мне, что она тоже будет прекрасной актрисой!..
— А как ее зовут? — спрашивает Шарко, и Зон отвечает Зине:
— Наташа Тенякова…
И надо же так случиться, что именно к Наташе Теняковой и устремился вскоре Сережа Юрский, чтобы создать новую семью и ставить свои спектакли именно с Наташей. А Зина опять осталась одна и решила больше не выходить замуж.
Прошло еще несколько лет, и однажды
И вот Зина ходит по древней японской земле, то в «четверке», а то и одна, и, выбирая сувениры родным и друзьям, думает, что бы такое особенное подарить Гоге на его семидесятилетие. Коллективный подарок — само собой, но что подарит любимому режиссеру именно она, Зинаида, это пока еще вопрос…
— Выпейте японского молочка, Иван Матвеич, — ласковым голосом предлагала Зина в ответ на очередной стук в дверь. — Удивительно вкусное молоко!..
— Нет, нет, что ты, я сыт, — категорически отказывался он.
— Один стаканчик, — настаивала Шарко, — пожалуйста, Иван Матвеич!.. Попробуйте!..
— Что ты, Зинаида!.. Пей сама на здоровье!.. Тебе нужно!..
— Бутылка уже открыта, выпейте, не стесняйтесь!.. Ну!..
И Пальму наконец соглашался и пил японское молоко из Зининой бутылки, взяв с нее наперед честное слово, что она принимает его ответное приглашение и в Петербурге придет на полный обед в гости к Ивану Матвеевичу и его супруге, где они и отметят благополучное возвращение домой…
В национальный музей ходили всей стаей.
Сперва кимоно кимоно как полотна/Пейзажи с дворцом и деревней и морем/Река и мосты и дворы и деревья/Холмы и кустарник и берег и лодка/Не джонка а лодка Китай за забором/И желтое и голубое свеченье/Неведомой жизни.
Музейной тревоги/Нигде не унять ни в Москве ни в Киото/ А ритм изнутри помогает запомнить/Заполнить провал.
И шафранного тела/Стыдливый пожар, набеленные щеки/И красные полураскрытые губы/И все это на кимоно продолженье/Рассказа кино окинава киото/На белом шелку с поясами из шелка.
Вот легкие праздники чуждой одежды/И все это поочередно неспешно/И сдержанно я бы накинул на плечи/Твои как судьбу обнажив их сначала…
Ну да, конечно… Музеум… Ритмическая организация льстящего нам фона… Гармонизированный хаос японского бытия…
А там веера золотые как рыбы И рыбы с серебряными веерами И парус косой и гора Фудзияма…
Но в том-то и дело, что каждый из нашей стаи, каждый, бредущий мимо этнографической утвари, расписных ширм, самурайских клинков, посудных горок, медных горшков, фонарных светильников, приземистых столиков для чаепития и прочего антикварного запаса, — каждый из нашей большой драматической стаи сам представлял собой ветшающий экспонат на пути к музейной неподвижности и не догадывался об этом…
20
С первой репетиции «Розы и Креста» Р. предлагал всем участникам быть на виду и слушать не только свои, но и чужие сцены —
Здесь сказывался феномен, который был знаком всем режиссерам, имевшим счастье (или несчастье) осуществлять свои партитуры в Большом драматическом при Гоге. Сознательно это происходило или бессознательно, но как бы этически безупречно ни держались артисты во время репетиций с «другими» режиссерами, стоило Гоге войти в зал, а тем более начать вмешиваться, как у всех возникал общий патриотический зуд, а с некоторыми случались настоящие припадки преданности.
Казалось бы, ну что особенного содержит реплика: «Да, да, конечно, Г. А., именно так я и думал!..» (артист А.)?.. Почти ничего, кроме остающегося недосказанным продолжения: «Но Р. заставил меня делать не так, как я думал, а ваш приход ставит все на свои места».
Или другая реприза, в исполнении артистки Б.: «Ах вот оно что-о!.. Тогда — понятно!» Она переводится так: «До вашего прихода, Г. А., ничего нельзя было понять, а теперь все стало ясно».
Фраза же единомышленника В.: «Я понимаю вас, Г. А.!» — изящно вычерчивала в воздухе сразу несколько вариантов, включающих и тот, который приветствовал бы полное устранение путающегося у всех под ногами самозванца Р.
Автор просит не воспринимать его самодеятельные «переводы» и толкования в качестве упреков закрепощенным обстоятельствами коллегам. Подобные фразы и реплики рождаются у них без всякого злого умысла и вылетают сами по себе как свидетельство изначальной и неискоренимой верности своему любимому режиссеру. Может быть, они содержат и тайный упрек в его адрес: «Зачем ты отдаешь нас в чужое пользование, когда мы хотим работать только с тобой?»
Давно замечено, что в природе всякого артиста наличествует женское начало, вне зависимости от его первичных (или вторичных?) половых признаков. И это не более чем объективный факт, вызванный тем, что не он выбирает, а так или иначе выбирают его. Поэтому всякий артист подсознательно ведет себя, как девушка на ярмарке невест…
Или как восьмая жена в гареме…
Или — простите за сравнение — как последняя б… в бардаке.
Вот эти-то поляризующие нюансы, опять-таки вызванные судьбой и обстоятельствами, и следует принимать в расчет, имея в виду актерскую переменчивость.
У некоторых северных народов есть обычай, в соответствии с которым муж по закону гостеприимства радушно отдает жену на ночь приезжему. Такой эпизод содержится, например, в романе лауреата Сталинской премии Тихона Семушкина «Алитет уходит в горы». Примерно то же самое происходит, когда главный режиссер театра отдает своих актеров во временное пользование «другому» — своему или заезжему.
И вот вообразите сцену: входит муж и застает свою благоверную в некой позиции, вынужденно принимающей гостя. С одной стороны, выполняя мужнин приказ, она не может прервать творческого акта, а с другой — должна в то же время показать супругу, что любит только его…