Жизнь и приключения Федюни и Борисыча
Шрифт:
В этот раз военные сборы подавались под девизом знакомства с новым обмундированием. И, в принципе, можно было "призывникам" отправляться по домам, так как основная задача была выполнена.
Ха! Разве это сборы?! То ли дело было раньше!
Как можно было под видом переподготовки послать на уборку урожая селян, которые и так этой уборкой заняты? А очень просто! Надо всего-то навсего отправить их в соседний район. И "птичку", о том, что воины запаса прошли военные сборы, ставить можно, и народное хозяйство получало практически бесплатные рабочие руки. Красота!
Федюня припомнил разные места, где их размещали с Борисычем. Особенно хороши были культстаны, обустроенные при разных участках, в которые поселяли
Отлично работать на току! Машина подъехала, сгружает зерно, не поленись только лопатой согнать из кузова остатки, и лежи, загорай в ожидании следующей!
Кормят четыре раза в день бабы из местных, которые здесь же и кухарят. Пожилые кухарки уезжают ночевать на центральную усадьбу, домой, а некоторые одинокие молодухи здесь же и остаются на ночь. Мало того, для особо хороших едоков подвозят в пятый раз с центральной усадьбы большую алюминиевую кастрюлю полную громадных, с мужскую ладонь, ещё горячих пирожков и такую же точно кастрюлю компота. Ну, не чудо?
Когда солнце садится, и опускаются сумерки, наступает такая благодать, какая может быть только в раю.
Бездонное звёздное небо над головой, какое никогда не увидишь в городе, тёплый лёгкий вечерний ветерок, напитанный степными запахами разнотравья, с ароматом, подражать которому не в силах никакая парфюмерная фабрика, тихий шелест густых крон громадных деревьев, окружающих временное жильё и мелодичные переливы трелей какой-то ошалевшей ночной птахи смешавшиеся в единой мелодии с пением цикад и сверчков. Прелесть!
Впрочем, эта прелесть – для новичков и горожан. У Федюни с Борисычем дома был такой свой собственный рай.
Федюня припомнил самые первые свои военные сборы, когда их с Борисычем отвезли подальше от родного села, в соседний край.
Борисыч на ту пору был только полгода как женат на Марье и ещё придерживался целомудренных принципов семейной верности, а Федюнин ветеранский трёхлетний стаж семейной жизни уже требовал разнообразия и развратных действий вдали от семьи и Таисиной скалки. Вот Федюня и притатурился у незамужней одинокой женщины на время военных сборов до полной уборки богатого урожая. Борисыч осуждал друга, считал, что Бог не накажет, так уж проучит точно за такую распущенность, но мужская солидарность заставляла помалкивать в тряпочку. А Федюня благоденствовал в объятиях своей жаркой временной подруги, попивая самогончик, лакомясь специально приготовленными для него, неутомимого любовника, блюдами.
Федюня, припомнив подробности этих давних событий грустно-грустно вздохнул.
Тогда урожай благополучно собрали и по этому поводу закатили Большой Сабантуй.
А наутро...
Наутро, после Сабантуя, Федюня приоткрыл один глаз... Ох, и замутило же! Подавил тошноту и стал вспоминать, куда вчера заначил поллитровку самогона. Не открывая глаз, нащупал под овчинным тулупом, на который его вчера отволокли, как кусок сырого мяса, тёплую бутылку, удовлетворённо хмыкнул, сморщился от судорожного рывка желудка и с трудом разлепил глаза. Свет еле выползающего где-то далеко солнышка резанул сквозь щелястые стены сарая по воспалённым глазам недоспавшего гуляки. Федюня хотел было приложиться к горлышку, нетерпеливо вгрызаясь зубами в пробку, сделанную из кукурузного початка, как услышал густой кашель Борисыча, шарабающегося где-то за стеной сарая. Стало стыдно.
"Чего ж это я, алкаш какой, что ли, – один пить? – Сказал себе Федюня. – Вон, Борисычу-то тоже, небось, хреновато... А то ж! Вчера тоже разгусарился!".
Федюня дрожащими руками опёрся о липкие доски пола, от которых подозрительно несло кислятиной. Мелькнула мысль: "Блевал-таки вчера!". Федюня смутился, – перепивать всё ж таки не стоило, но стыдливость лёгким сквознячком улетела в предвкушении похмельной чарочки. Тошнота
В летней открытой кухне бабы-кухарки уже что-то жарили, парили, прекрасно зная, что сейчас начнут подползать "полечиться" люди с жутким похмельным голодом, и нужно им скоренько что-то подготовить. С кухни доносились аппетитные запахи то ли разжариваемой на сале оставшейся "со вчера" картошечки, то ли яишницы. Слышно было весёлое звякание сковородок и кастрюль.
Борисыч заглянул в сарай, угрюмо кивнул Федюне, на загаженный пол. Федюня засмущался, но просипел примирительно:
– Ладно, чо ты начинаешь? Сам-то не блевал никогда? – смутившись, вынул из кармана помятых брюк бутылку и кивнул в сторону огромного, специально сгондобленного для Сабантуя стола. Борисыч кивнул и отворил дверь на двор.
Уселись на длинные лавочки, поставили локти на стол. Федюня знал, что друг его не терпит спешки, поэтому молча попыхивал, отвратительным дымом "Примы" и досадовал, что не сообразил припрятать вчера и стакан, теперь жди, пока там Борисыч созреет, соберётся принести посуду. Самому-то как-то неловко было идти в дом, где спали остальные мужики. Чёрт его знает, что вчера натворить успел.
– Из горла, видите ли, он не может! – раздражался Федюня обозлившись на неторопливость и щепетильность Борисыча – А вчера из борщевой миски пил, когда на посошок да стременную отъезжающим наливал. Стаканы ему серьёзными не казались... Эхххх! – Федюня выбросил окурок.
Самое хреновое, что из чёрной пропасти Федюниной памяти, крутясь, всплывали разные моменты вчерашнего разгула, среди которых был очень неприятный. По ходу веселья Федюня начал тискать молодых девчонок. Девчонки пищали и разбегались, а Федюня, растопыривая руки и приседая на ногах, как при ловле кур, гонялся за ними, пока не напоролся на звонкую пощёчину своей временной подружки – сожительницы Зинаиды.
М да... Нехорошо получилось.
Борисыч буркнул, что хорошо бы закусить хоть чем-то, не спеша, поднялся и направился к кухаркам.
– Вот, гад! – бесновался Федюня. – Ведь башка-то и у него гудит, а виду не кажет! – и успокаивал себя: Прораб – он и дома прораб. Солидность тут нужна. На виду живём.
Зинаида, обиженная Федюнина подруга, вынесла из кухни большую дымящуюся кастрюлю, хлопнула её на стол, недовольно косясь на притихшего, оробевшего Федюню, проронила:
– Закусывай, Федя!
И ушла. Борисыч поднёс стакашки, по кусочку хлебца. Наконец-то налили. Федюня, ёрзая задницей по скамье, подполз к кастрюле, благодарно поминая Зинаиду, оставившую половник. Побултыхал черпаком, взмётывая гущину со дна, пытаясь захватить мелькнувший белёсый кусок мяса. Подкатила тошнота, Федюня вздрогнул, сглотнул, и упустил-таки трясущимися руками желанное мясо. Собрал силы, зачерпнул погуще и сел напротив Борисыча, дуя на жижу. Подняли стаканы. Кадык у Федюни забегал вверх-вниз, вверх-вниз, выказывая еле сдерживаемое нетерпение. Борисыч поглядел куда-то вдаль, пробормотал непонятное, то ли "с Богом", то ли "к чёрту", и посмотрел на Федюню, давая понять, начинай, мол, и передавай черпак – закусить. Федюня опрокинул стакан в рот, потянулся за черпаком, запивая из него крепкий самогон. Борисыч, глядя на него, только приложился к стакану, как Федюня отбросил половник, выбив посудину из рук друга. Самогон пролился и потёк по мятым штанам. За спиной хохотали бабы – кухарки и звонче всех смеялась отомщённая Зинаида. Федюня бросился к кастрюле. Так и есть, смывки вчерашних объедков! – Вот, чёртовы бабы, – задушенным хрипом взвывал Федюня. – Борисыч! Я ж ещё думаю, чего они так мясо разварили! – и вытянул всей пятернёй из подостывшей жижи скользкую разваливающуюся тряпку, которой вчера стирали со стола остатки и объедки Большого Сабантуя.