Жизнь и приключения Мартина Чезлвита (главы XXVII-LIV)
Шрифт:
– Вы только что из Эдема, сэр? Как вам понравился Эдем?
Мартин в довольно сильных выражениях изложил свое мнение насчет Эдема.
– Удивительно, - сказал Погрэм, обводя взором слушателей, - какая ненависть к нашей стране и к нашим учреждениям! Эта национальная антипатия глубоко укоренилась в душе британца!
– Боже правый, сэр!
– воскликнул Мартин.
– Да разве эдемская земельная корпорация с мистером Скэддером во главе и всеми несчастьями, которые она породила, есть американское учреждение? И при чем тут та или иная форма правления?
– Я полагаю, что причина
– Да, - ответил Мартин, - но я был тогда очень болен, и мой друг лучше сумеет вам ответить. Марк, этот джентльмен спрашивает про мистера Чоллопа.
– О да, сэр. Да. Я его видел, - заметил Марк.
– Великолепный образчик нашего отечественного сырья?
– вопросительно произнес Погрэм.
– Еще бы, сэр!
– воскликнул Марк.
Почтенный Илайджа Погрэм взглянул на своих сторонников, как бы говоря: "Замечайте! Смотрите, что сейчас будет!" И они отдали дань таланту Погрэма одобрительным ропотом.
– Наш соотечественник - образец человека, только что вышедшего из мастерской природы!
– с энтузиазмом воскликнул Погрэм.
– Он истинное дитя нашего свободного полушария, свеж, как горы нашей страны, светел и чист, как наши минеральные источники, не испорчен иссушающими условностями, как широкие и беспредельные наши прерии! Быть может, он груб - таковы наши медведи. Быть может, он дик - таковы наши бизоны. Зато он дитя природы, дитя Свободы, и его горделивый ответ деспоту и тирану заключается в том, что он родился на западе.
Эта речь не столько относилась к Чоллопу, сколько к одному почтмейстеру из западных штатов, который не так давно перед этим растратил казенные деньги (явле ние отнюдь не редкое в Америке) и был смещен с должности; защищая его в конгрессе, мистер Погрэм (почтмейстер голосовал за него) бросил в лицо непопулярному президенту эту громовую фразу. Она и сейчас оказала свое действие, слушатели пришли в восторг, и один из них сказал Мартину, что "теперь, надо думать, он понял, что такое американское красноречие, и признает себя побежденным".
Мистер Погрэм подождал, пока его слушатели успокоились, и спросил Мартина:
– Вы, кажется, другого мнения, сэр?
– Да, - сказал Мартин, - мне он не очень понравился, должен сознаться. По-моему, он скандалист, и я вовсе не в восторге от его привычки носить с собою смертоносные орудия убеждения и с такой легкостью пускать их в ход.
– Странно!
– сказал Погрэм, приподнимая зонтик и выглядывая из-под него.
– Удивительно! Заметьте, какую упорную оппозицию нашим учреждениям оказывает дух британца!
– Какие вы непонятливые люди!
– воскликнул Мартин.
– Разве мистер Чоллоп и другие господа его сорта являются здесь учреждением? Разве револьверы, трости с кинжалами, ножи и прочее - ваши учреждения, которыми вы гордитесь? Разве кровавые дуэли, зверские драки, грубые оскорбления, убийства
Как только Мартин замолчал, почтенный Илайджа Погрэм опять обвел взглядом слушателей.
– Такая болезненная ненависть к нашим учреждениям, - заметил он, достойна внимания психологов. Это он намекает на аннулирование государственного долга!
– О, вы можете считать учреждением все, что вам угодно, - усмехнувшись, сказал Мартин, - и тут мне трудно с вами спорить, ибо и это, несомненно, одно из созданных вами учреждений. Но почти всем этим у нас ведает одно учреждение, именуемое Олд-Бейли!
В эту минуту зазвонил обеденный колокол, и все бросились в рубку, причем достопочтенный Илайджа Погрэм проявил самую невероятную прыть, совсем позабыв про раскрытый зонтик, который так прочно застрял в дверях рубки, что нельзя было ни вытащить его, ни закрыть.
Этот несчастный случай произвел настоящий бунт среди голодных пассажиров, столпившихся позади; они пришли в исступление, видя кушанья, слыша стук ножей и вилок и отлично понимая, чем кончится дело, если они не попадут к столу вовремя; а между тем добродетельные граждане за столом, подвергая себя смертельной опасности, делали сверхъестественные усилия, стараясь уничтожить все съестное, прежде чем явятся остальные.
Однако запоздавшие пассажиры взяли зонтик штурмом и ворвались в брешь. Достопочтенный Илайджа Погрэм и Мартин после ожесточенной борьбы оказались рядом, как это могло бы случиться в партере лондонского театра, и целых четыре минуты Погрэм глотал большими кусками все, что ни попадалось под руку, жадно, как ворон. Покончив с необычайно затянувшимся на сей раз обедом, он обратился к Мартину и попросил его нимало не стесняться и говорить с ним совершенно свободно, ибо он спокоен, как подобает философу. Мартин был весьма рад это слышать, ибо он уже начал задумываться, не принадлежит ли мистер Погрэм к другой, школе республиканской философии, благородные афоризмы которой вырезаются ножом на теле учеников и пишутся не пером и чернилами, а смолой и перьями.
– Что вы думаете о моих соотечественниках, которые здесь присутствуют?
– спросил Илайджа Погрэм.
– Очень приятные люди, - сказал Мартин.
Общество и в самом деле было приятное. Ни один из обедающих еще не произнес ни слова; каждый, как и всегда, старался поскорей набить себе желудок, и большинство решительно не умело вести себя за столом.
Достопочтенный Илайджа Погрэм посмотрел на Мартина, как бы говоря: "Вы этого не думаете, я знаю!" - и вскоре его мнение подтвердилось.
Напротив сидел один в высшей степени протабаченный джентльмен, у которого из остатков табака засыхавших вокруг рта и на подбородке, составилась даже целая борода - украшение, настолько распространенное здесь, что Мартин не обратил бы на него внимания, если б этот почтенный гражданин, стремясь уравнять себя в правах с новоприбывшими, не обсосал хорошенько свой нож и не воткнул его в масло как раз в ту минуту, когда Мартин брал себе от того же куска. Все это было проделано так неаппетитно, что стошнило бы даже мусорщика.