Жизнь и приключения Мартина Чезлвита
Шрифт:
— Как вам сказать, уж очень много намеков на личности, — ответил Мартин.
Полковник был, по-видимому, весьма польщен этим замечанием и высказал надежду, что так оно и есть.
— Мы здесь независимы, сэр, — заметил Джефферсон Брик. — Мы поступаем, как нам нравится.
— Если судить по этому образцу, — возразил Мартин, — сотни тысяч людей здесь, наоборот, зависимы и поступают так, как им не нравится.
— Что ж, они подчиняются могущественному воздействию Всеобщей Воспитательницы, сэр, — сказал полковник Дайвер. — Случается, что они бунтуют; но вообще говоря, мы пользуемся влиянием на наших граждан и в общественной и в частной жизни, что является одним из облагораживающих установлений
— Так же как и рабство негров, — подсказал мистер Брик.
— Совершенно верно, — заметил полковник.
— Простите, — сказал Мартин после некоторого колебания, — нельзя ли спросить по поводу одного случая, о котором я прочел в вашей газете: часто ли Всеобщая Воспитательница занимается — не знаю, как бы это выразить, чтобы не обидеть вас, — подлогами? Например, подделкой писем, — продолжал он, видя, что полковник остается совершенно невозмутим и спокоен, — что не мешает ей утверждать, будто они написаны совсем недавно и живыми людьми?
— Что ж, сэр, — ответил полковник, — занимается время от времени.
— А воспитанники? Как они поступают в таком случае? — спросил Мартин.
— Покупают газеты, — сказал полковник. Мистер Джефферсон Брик сплюнул и засмеялся; сплюнул обильно и засмеялся одобрительно.
— Покупают их сотнями тысяч, — заключил полковник. — Мы ловкий народ и умеем ценить ловкость.
— Разве подлог значит по-американски «ловкость»? — спросил Мартин.
— Ну, — ответил полковник, — я думаю, по-американски «ловкость» значит очень многое, что у вас называется по-другому. Зато у вас в Европе руки связаны. А у нас нет.
«И вы этим пользуетесь, — подумал Мартин. — Да еще как бесцеремонно!»
— Во всяком случае, какое бы название мы ни употребили, — продолжал полковник, нагибаясь, чтобы закатить в угол третью пустую бутылку вслед за двумя первыми, — я полагаю, искусство подлога изобрели не здесь, сэр?
— Я тоже так полагаю, — ответил Мартин.
— И другие виды ловкости тоже?
— Изобрели? Нет, думаю, что не здесь!
— Ну, — сказал полковник, — значит, мы все это получили из Старого Света, Старый Свет и виноват, а не Новый. И дело с концом. А теперь, если вы с мистером Джефферсоном Бриком будете любезны пройти вперед, я выйду последним и запру дверь.
Правильно истолковав эти слова как сигнал к отбытию, Мартин спустился с лестницы вслед за военным корреспондентом, который весьма величественно предшествовал ему. Полковник догнал их, и они вышли из редакции «Нью-йоркского скандалиста» на улицу; причем Мартин никак не мог решить, дать ли полковнику в зубы за то, что тот осмелился с ним так разговаривать, или же принять на веру его слова — что он и его газета являются одним из прославленных учреждений этой новой страны.
Было ясно, что полковник Дайвер, будучи уверен в прочности своего положения и в совершенстве зная своего читателя, очень мало беспокоился о том, что думает о нем Мартин или кто бы то ни было. Его остро приправленный товар предназначался для продажи и раскупался бойко; тысячи читателей так же мало могли винить его за то, что они рады валяться в грязи, как обжора — повара за свою скотскую неумеренность. Полковника только порадовало бы, если бы ему сказали, что нигде в другой стране такой человек, как он, не мог бы расхаживать по улицам, наслаждаясь своим успехом: это было бы для него лишним подтверждением того, что его труды угодили господствующим вкусам и что сам он законное и характерное порождение национальных нравов.
Они прошли целую милю или больше того по красивой улице, которая, по словам полковника, называлась Бродвеем, а по словам мистера Джефферсона Брика — «утерла нос всему миру». Свернув, наконец, в одну из множества боковых улиц, ответвлявшихся от главной, они остановились
Полковник постучался в дверь с видом человека, который живет в доме, и девушка-ирландка высунулась из окна в верхнем этаже — посмотреть, кто стучит. Пока она успела сойти вниз, к четырем свиньям присоединились еще две-три приятельницы с соседней улицы, и они всей компанией благодушно разлеглись в канаве.
— Майор дома? — осведомился полковник, входя в дверь.
— Вы это про хозяина, сэр? — спросила девушка с нерешительностью, наводившей на мысль, что у них в заведении сколько угодно майоров.
— Хозяин! — сказал полковник Дайвер, останавливаясь на месте, и оглядываясь на своего военного корреспондента.
— О, как унизительны нравы этой Британской империи, полковник! — сказал Джефферсон Брик. — Хозяин!
— Чем же плохо это слово? — спросил Мартин.
— Надеюсь, что его никогда не слыхали в нашей стране, сэр, вот и все, — сказал Джефферсон Брик, — за исключением тех случаев, когда его произносит какая-нибудь невежественная служанка, незнакомая с благами нашего строя, так же как вот эта. Здесь у нас нет хозяев.
— Все «владельцы», не так ли? — сказал Мартин.
Мистер Джефферсон Брик проследовал за редактором «Нью-йоркского скандалиста», ничего не ответив. Мартин шел за ними, думая тем временем, что свободные и независимые граждане, признавшие полковника Дайвера своим «воспитателем», оказали бы гораздо больше уважения богине Свободы, если бы видели ее только во сне, лежа на печи как русские крепостные.
Полковник повел их в комнату на первом этаже в глубине дома, светлую и большую, но на редкость неуютную, где были только голые стены и потолок, плохонький ковер, длинный обеденный стол, уныло простиравшийся от одного конца комнаты, до другого, и невероятное количество стульев с плетеными сиденьями. В глубине этой пиршественной залы стояла печка, с обеих сторон которой красовалось по большой медной плевательнице и которая имела вид трех чугунных бочонков, поставленных стоймя на решетку и соединенных между собою наподобие сиамских близнецов. Перед печкой, покачиваясь в качалке, сидел внушительных размеров джентльмен в шляпе; он развлекался тем, что плевал попеременно то в плевательницу налево от печки, то в плевательницу направо от печки, и снова в том же порядке. Подросток-негр в грязной белой куртке раскладывал на столе двумя длинными рядами ножи и вилки, перемежая их время от времени кувшинами с водой, и, обходя стол с одной стороны, то и дело поправлял грязными руками еще более грязную скатерть, которая вся перекосилась и, как видно, не снималась после завтрака. Воздух в комнате был чрезвычайно жаркий и удушливый; а так как в нем носились тошнотворные пары супа из кухни и исходившие из вышеупомянутых медных сосудов миазмы, отдаленно напоминавшие табачную вонь, — непривычному человеку здесь было почти невозможно дышать.
Джентльмен в качалке, сидевший к ним спиной и весь поглощенный своим интеллектуальным занятием, не замечал их до тех пор, пока полковник, подойдя к печке, не отправил свою лепту в левую плевательницу, как раз в ту минуту, когда майор — это и был майор — нацелился плюнуть туда же. Майор Паукинс приостановил огонь и, подняв глаза, произнес с особенным выражением тихой усталости, как у человека, не спавшего всю ночь, которое Мартин уже подметил и у полковника и у мистера Джефферсона Брика:
— Ну, полковник?