Жизнь и приключения Заморыша (Худ. Б. Винокуров)
Шрифт:
Затем она спросила, свежий ли хлеб. Турок взял с полки круглую белую булку, положил на прилавок и придавил сверху ладонью. Булка вся опустилась. Он принял ладонь, и она опять поднялась.
— Хороший хлеб, — похвалила мама, беря булку. — О, да он еще теплый!
— Мама, чем это здесь так вкусно пахнет? — шепотом спросил я.
Но турок услышал, взял с блюда что-то розовое и протянул мне на ладони.
— Ах, нет-нет! — сказала мама. — У меня денег только на хлеб. Нам сейчас не до пирожных.
— Ничего, ничего, — кивнул турок головой, и на его феске
Потом я узнал, что в городе таких пекарен много. И почти во всех пекарнях сидели турки.
За две недели, которые мы прожили в подвале купчихи Погорельской, я увидел в городе так много чудесного, что у меня голова пошла кругом. Особенно ошеломила меня Петропавловская улица. В деревне у нас было всего две лавки. В каждой из них продавались самые разнообразные товары: и лошадиный хомут, и мятные пряники. А здесь на всей улице — сплошь магазины, и каждый магазин продавал свое: в одном окне выставлены блестящие лакированные туфли, в другом — золотые кольца и браслеты, в третьем — окорока, в четвертом — шляпы и шапки. Даже было такое окно, где на задних лапах стоял медведь и скалил зубы. Но я, конечно, не боялся, потому что медведь был неживой. Я даже показал ему язык.
И еще мне понравился базар. Чего только тут не было!
Однажды мама, Витя и я пошли покупать картошку. Ходим по базару от воза к возу, мама приценивается, торгуется. Вдруг сзади кто-то закричал:
— Поди!.. Поди!.. Поди!..
Обернулись: на народ едет лакированный экипаж. Лошадь белая, в яблоках, на козлах — бородатый мужик в красной рубахе и черном бархатном жилете. А в самом экипаже сидит толстая барыня и смотрит на возы. Против барыни на скамеечке примостилась тетенька в платочке, с корзиной на коленях.
— Поди!.. Поди!.. Поди!.. — опять кричит кучер.
Народ раздается на две стороны, а барыня прямо с экипажа спрашивает:
— Милая, почем твои утки? Мужичок, сколько просишь за гуся? — И торгуется, как цыганка.
Наконец сторговалась. Тетенька в платочке взяла с воза гуся и опять села в экипаж на скамеечку. Тут гусь как рванется, как хватит барыню крылом по шляпе — и полетел над головами народа. Народ кричит:
— Держи!.. Лови!.. Хватай!..
А гусь все хлопает крыльями, все летит да покрикивает: «Га!.. Га!.. Га!..»
Какая-то рыжая девчонка как подпрыгнет, как схватит гуся за лапу! Гусь отбивается, хлопает рыжую крылом по голове. Она его за другую лапу, за крыло. Усмирила и принесла в экипаж тетеньке в платочке.
— На, — говорит, — растяпа!
Барыня покопалась в серебряной сумочке и бросила к ногам девочки две копейки. Девчонка оглядела барыню зелеными глазами и дерзко усмехнулась:
— Жалко, мадам, что при мне мелочи нету, а то б я вам сдачи дала. — Да ногой с грязной пяткой и отшвырнула монету.
У барыни лицо стало красное, как бурак.
— Степан, — сказала она, — стегани эту сволочь!..
Кучер
— Только попробуй! Я тебе всю бороду выщипаю!..
И кучер ударил не ее, а лошадь и повез свою барыню из толпы.
Люди смеялись и говорили:
— Ну и Зойка! Саму мадам Медведеву отбрила!..
— Мама, — сказал я, — это ж та девчонка, что меня дразнила. Помнишь, мама?
— Она и есть, — засмеялась мама. — Ишь какая забияка!
— Она, мама, чики-рики?
— Кто ее знает, может, и чики-рики.
К тому времени, как нам переехать в чайную, я так осмелел, что отправился на базар один. Я тихонько выбрался из подвала, прошел одну улицу, другую и скоро увидел золоченый купол церкви, около которой и кипел базар. Я ходил от воза к возу, от лавки к лавке, глазел на леденцы-петушки, на пряники-коники, глотал слюнки около медовой халвы и клюквы в сахаре. А когда опомнился и пошел поскорей домой, то увидел, что иду по незнакомой улице. Я вернулся на базар и начал озираться, но никак не мог сообразить, куда идти. И тут на меня напал такой страх, что я заплакал. Я плакал, а около меня собирались люди и наперебой спрашивали:
— Тебя что, побили? Ты что, заблудился?
Какой-то дедушка в очках кричал мне в самое ухо:
— Чей ты сын, а? Сын чей, а?
— Об… щества… трез… вости, — выговорил я, заикаясь от плача.
Тетка, от которой несло водкой, принялась хохотать:
— Вы слышали, добрые люди! Он сын общества трезвости! Потеха!.. Ты что, дал зарок больше не пить?
— Да где ты живешь? Как улица называется? — продолжал кричать мне в ухо дедушка.
Я вспомнил фамилию квартирной хозяйки и сказал:
— Пого…рельская…
— В нашем городе нету такой улицы, — строго посмотрел на меня какой-то дяденька с папкой под мышкой. — Нету и никогда не было.
— Как нету? А на Собачеевке? — ответил ему другой дяденька в потертых брюках.
— На Собачеевке Кирпичная.
— Да вы очумели? — крикнула пьяная тетка. — Хлопчик вам толком говорит, что он с погорелова края. Погорелец он, понятно? Лето было жаркое, так сплошь пожары прошли. — И хрипло затянула:
Шумел, гудел пожар моско-овский, Дым ра-асстилался по реке-е…Но те двое не обращали на нее внимания и продолжали спорить: есть в городе Погорельская улица или нету. И тут я вдруг увидел Машу и Витю.
— Вот он! — крикнула Маша. — Ах ты, паршивец! Ах ты, бродяжка! — и трижды шлепнула меня.
Хоть было больно, я не обиделся и весело побежал с Машей и Витей домой.
4. Отец танцует
Наконец настал день, когда во двор въехало двое дрог, и мы от Старого базара потянулись к Новому базару. Возчик, дюжий дядька в брезентовом плаще, и отец шли рядом с подводами.