Жизнь и приключения Заморыша (с илл.)

Василенко Иван Дмитриевич

Чеботарев, выглянувший из-за плеча Крапушкина, выхватил у него из руки мою копию и разорвал на куски.

Тут Арнольд Викентьевич вдруг разразился демоническим хохотом. Хохотал, хохотал да вдруг, размахнувшись, как треснет кулаком по клавишам пишущей машинки.

– К черту!.. – выкрикнул он дико. – К черту!.. К черту!..

Я до сих пор не могу понять, в какой связи со всем этим вскочил облезлый Касьян и, хлопнув ладонью по столу, злобно уставился на Крапушкина:

– А где мои братские, а? Где мои братские, я спрашиваю! Зажилил два рубля семьдесят шесть копеек,

чтоб ты подавился ими! Опять я без штиблет!..

Тимошка от восторга взвизгнул и застучал, как в чечетке, ногами.

Только Севастьян Петрович продолжал сидеть в своем старом деревянном кресле и спокойно поглаживал длинную бороду. Неужели он знал, что нес секретарю на подпись? О, милый старик!

Я почтительно поклонился совсем обалдевшему начальнику и навсегда покинул это гнусное учреждение.

Счастливая встреча

Еще месяц назад я послал по надлежащему адресу заявление с просьбой выдать мне свидетельство о политической благонадежности. Без такого свидетельства к экзаменам на звание учителя не допускали. Вернувшись домой после скандала в канцелярии суда, я увидел, что на террасе у нас сидит околоточный надзиратель и листает какие-то бумаги. «Неужто пришел арестовать?» – подумал я, мгновенно связав это посещение со скандалом. Но первый же вопрос, заданный мне полицейским офицером, объяснил, в чем было дело.

– Вы подавали заявление о выдаче свидетельства? – спросил он вежливо.

– Подавал, – ответил я.

– Ну вот, давайте побеседуем. – Он вынул из папки печатный бланк и принялся задавать мне обычные в таких случаях вопросы: имя? отчество? фамилия? сословие? где учился? и прочее. Затем сделал хитроватое лицо и спросил: – К какой партии принадлежите?

– Беспартийный, – ответил я.

– Так, так… А… – Он прищурил глаза. – А какой партии сочувствуете?

– Союзу русского народа, – ответил я вызывающе. (Это была монархическая организация, создавшая погромные черные сотни.)

– Вот как! – одобрительно воскликнул околоточный.

– Именно так, – подтвердил я.

– Значит, на ниве народной решили потрудиться, учителем хотите быть? Похвально.

– Это временно, – небрежно ответил я. – Поучительствую год-два, потом в Петербург уеду. Там у меня двоюродный дядя живет, действительный статский советник. Обещал устроить в министерство народного просвещения инспектором.

Околоточный дернулся на стуле, будто хотел привстать, и, подхалимски заулыбавшись, сказал:

– Далеко пойдете, молодой человек, далеко.

– Будьте покойны, – ответил я заносчиво, – до министра дослужусь.

– Ну, дай бог, дай бог.

Уходя, он протянул мне руку и опять сказал:

– Дай бог.

– А что, – спросил я, – вы уже собрали сведения обо мне у соседей?

Околоточный доверительно склонил голову.

– Это секрет, но от вас я не утаю: прекрасные отзывы, прекрасные!

– То-то, – посмотрел я на него строго.

Когда я рассказывал об этом разговоре Ильке, он трясся от хохота:

– До министра, а?! Ну и загнул!

– Это в отместку отцу, – объяснил я. –

Он уже сколько лет твердит мне: «Нам министрами не быть». Поэтому-то и сунул меня в канцелярию суда.

– В отместку или не в отместку, а конспиратор из тебя, пожалуй, выйдет добрый, – похвалил меня Илька. – Ей-богу, ты нам здорово пригодишься в своей деревне.

Экзамены на звание учителя я выдержал удовлетворительно (брат Витя такой экзамен выдержал отлично). Теперь оставалось получить место, что было не так просто. Но и это уладилось: отец, махнувший рукой на мою канцелярскую карьеру, попросил городского голову, своего высокого начальника, замолвить за меня словечко перед инспектором народного образования. Голова замолвил, и я получил назначение в Новосергеевское начальное училище, невдалеке от города.

Но до отъезда оставалось еще десять дней, и чем их заполнить, я не знал.

Илька сказал:

– В городской сад требуются рабочие – сухие ветки подрезать. Не худо б тебе поработать топориком, а то все пером да пером.

– И то правда, – с готовностью согласился я и на другой же день, одетый в какую-то мешковину, уже взбирался на липы и тополя.

Возвращался я из сада усталый, с непривычки к физическому труду ныло все тело, и все-таки чувствовал себя превосходно, куда бодрей, чем после писания копий в судейской канцелярии.

Однажды, сидя верхом на ветке клена, я увидел идущую по аллее девушку в сиреневом костюме, с пестреньким зонтиком в руке, и чуть не свалился на землю: даже на большом расстоянии я сразу узнал Дэзи. Когда она была уже совсем близко от дерева, на котором я замер, из боковой аллеи выскочил с обеспокоенным лицом прохвост Дука и бросился к девушке:

– Дэзи, вот вы где!.. А я вас ищу!.. Ваша маман сказала, что вы в сад пошли, – и вот я здесь! – Он сделал такое движение, будто хотел эффектно стать на одно колено.

По лицу Дэзи скользнула гримаска досады:

– От вас никуда не спрячешься. Это мучительно. Оставьте меня, пожалуйста, хоть на час.

Дука приложил ладони к груди:

– Но Дэзи!..

– Подите прочь!.. – гневно выкрикнула девушка, и лицо ее ярко вспыхнуло.

Дука закивал головой:

– Уйду, уйду, уйду. Ваше слово для меня закон.

Кивая, как болванчик, и пятясь задом, он скрылся в аллее, откуда перед этим выскочил. Дэзи стояла, прикусив губу. Грудь ее вздымалась…

Засмотревшись на нее… что скрывать, скажу точней: залюбовавшись ею, я выпустил из рук топор, и он упал на дорожку. Дэзи вздрогнула и подняла голову к дереву. Мне ничего не оставалось, как спрыгнуть с ветки.

– Ах!.. – вскрикнула девушка.

– Не бойтесь, я не разбойник, хоть и с топором, – угрюмо сказал я.

Но она уже пришла в себя. Видимо, моя одежда из мешковины объяснила ей, что за чучело свалилось с дерева.

– А я и не боюсь. – Она гордо взглянула на меня.

Я хотел пройти мимо и уже сделал несколько шагов, как она окликнула меня.