Жизнь и судьба Михаила Ходорковского
Шрифт:
— А! — ничуть не был шокирован он. — У нас там Ходорковский сидит.
— А я ради него и приехала.
— Может, поедем сейчас, пока светло?
— А поехали!
— У нас тут целлюлозно-бумажный комбинат, — по пути рассказывал он. — Во-он, дымят трубы. Сейчас ветер в другую сторону. А когда восточный — все несет на город, и тогда никакие дезодоранты — ничего не помогает! А если возле комбината утром поставить машину, вечером она вся в крапинку — известковая пыль. У нас тут инфаркты, инсульты. И рыбу нельзя ловить — отдает непонятно чем.
— А на колонию тоже несет с ЦБК?
— А как же? На весь город. Там биоотстойники — очистные сооружения — запах еще тот.
К ИК-7, «семерке», из города ведет совершенно разбитая дорога с ямами и колдобинами через каждые пять метров — готовый материал для проекта Навального «Росяма».
— Вы фотографируйте, фотографируйте дорогу, — говорит таксист. — Может быть, нам поможете…
Словно Ходорковский — это такой сказочный Дед Мороз, с помощью которого можно и дорогу каким-нибудь боком починить.
Слева потянулся грязно-белый забор колонии с рядами колючей проволоки поверху и по внешнему периметру.
Вблизи «учреждение» кажется скорее отвратительным, чем страшным. «Здесь отребье воспитывает отребье», — писал Ходорковский. Да, очень подходящее место.
— Здесь вообще нельзя снимать, — сказал таксист. — Режимный объект. Так что вы аккуратненько как-нибудь и из машины.
Я снимаю исподтишка и тут же прячу фотоаппарат в рукав дубленки.
Проехали до конца, до угловой вышки, дальше — сосновый лес. На вышку ведет железная лестница, на верхней площадке — деревянный «скворечник» с тремя окнами в сторону колонии. Доски покрашены грязно-зеленой краской, и под окном большая черная цифра «7» в белом круге. Если заменить зеленый — красным, а «7» свастикой — ну, вы поняли…
— А выйти здесь можно? — спросила я. — У входа постоять? Он подвез меня к входу и остановил машину метрах в десяти от него.
— Попомните мое слово, — говорю таксисту. — Лет через тридцать здесь будет висеть мемориальная доска.
— «Здесь сидел Ходорковский»?
— Именно.
— Вам во-он туда, — указал он на пластиковую дверь в глубине узкого внутреннего дворика с уродливыми колоннами.
— Меня к нему не пустят, — сказала я. — Как мне объяснили адвокаты, я — «иное лицо». Свидание со мной можно получить только вместо свидания с родственниками, и он выбирает, конечно, родственников. Я приехала на стены посмотреть.
Так что едем обратно в город.
— А ему срок-то могут крутануть? — спрашивает таксист.
— Могут. Если навесят убийства. Его друг Леонид Невзлин уже осужден, но он в Израиле, и Израиль его не выдает. Если навесят убийства — будет пожизненное.
Таксист присвистнул.
— Я так думаю, что единственное, что может их освободить — это переворот, — говорит он.
— Я так и пишу.
— И как? Не гнобят?
— Так это же книга, а не статья. Когда выйдет — посмотрим. Мы доезжаем до гостиницы, которая оказывается бывшим советским профилакторием для работников ЦБК.
— Я бы еще хотела
Он задумывается.
— Да, есть. Но это не здесь. Надвоицы, километров двадцать.
— Свозите?
— Свожу. Вы давайте устраивайтесь, а я вас подожду.
— ОК. Минут пятнадцать.
«Самая приличная гостиница» в городе внутри оказалась обшарпанной и местами залатанной свежим цементом. В моем номере (1700 рублей сутки) облупился потолок, и отходили от стен блеклые совковые обои.
Ну, если это лучшая гостиница, каковы же остальные!
— Самая дорогая, — уточнил мой таксист, когда я снова садилась в машину.
Управилась я минуты за три.
— А что, остальные лучше? — поинтересовалась я. Он промолчал.
И мы поехали.
— А я ведь тоже сидел, — сказал он по дороге. — Здесь, в Сегеже. Но не на «семерке». У нас тут три зоны: «семерка» общего режима, где Ходорковский, и две строгого: «единичка» и «четверка». Все колонии красные. То есть менты заправляют. Так вот я на «единичке» сидел.
Я посмотрела на него вопросительно. Произносить вслух «за что?» казалось нетактичным.
— Да у меня кулаки все, — сказал таксист и продемонстрировал кулаки, не отрывая рук от руля, — не могу несправедливости терпеть.
— А, — говорю, — ну, бывает.
— Я тогда в летном училище учился и не курил. Так вот, тут один светофор в Сегеже, и подкатывают ко мне двое парней: «Дай закурить». Я говорю: «Не курю». «Ну, тогда ты козел!» «Да ты хоть знаешь, что такое козел?» — говорю. Ну, и вдарил им. Мне сначала десять лет хотели дать. Но меня мать выкупила, прокурору занесла. Дали два с половиной.
Срок десять лет за драку показался мне не совсем реалистичным. Вслух я этого не сказала, но, наверное, это отразилось у меня на лице.
— А я сразу после драки пустился в бега, — объяснил таксист. — В Рязань уехал, на родину. А у меня тогда любовница была. Ей предложил один мужик поехать с ним на дачу, обещал много денег дать. И обманул. Ну, она взяла топор и зарубила его. А подумали на меня. Повязали и сюда привезли. Но потом выяснилась, что я в это время в Рязани был. Но привезли менты-то, деньги потратили. Что, они их возвращать будут? Ну, и возбудили опять дело о драке, его уже закрыли к тому времени. Да и прокурору деньги занесли, чтобы меня посадить. Надо же ему деньги-то отработать.
Беломорканал оказался узким и не очень впечатляющим: так, речка с деревенскими домиками по пологим берегам. Только шлюз производил впечатление чего-то одновременно грандиозного и старинного: этакий соц-арт. Перепад уровней воды огромный. Слева вот она: стоит, а справа так глубоко, что и не видно.
Переехали на другую сторону. Там на холме вышки и забор с колючей проволокой.
— Вот «единичка», — сказал таксист. — Я здесь сидел. Во-он, видите ворота? Нас туда на работу водили.
— Под конвоем?