Жизнь и судьба: Воспоминания

Тахо-Годи Аза Алибековна

Самой желанной, но, увы, редкой гостьей при Мусеньке — Ксения Анатольевна Половцева.

Ксения Анатольевна (1886/87–1948/49) — архитектор и художник, вторая жена известного философа А. А. Мейера (1875–1939), бывшего марксиста, а затем религиозного мыслителя. Мне всегда казалось, что она — дочь высокого петербургского чиновника, может быть, я ошибалась, но говорят, что нет. Ксения Анатольевна была секретарем Совета Петербургского Религиозного Философского общества (того, откуда изгнали Розанова и где важную роль играли Мережковский и Гиппиус), в котором деятельное участие принимал А. А. Мейер. Ее арестовали вместе с Мейером 11 декабря 1928 года по делу о созданном им кружке «Воскресение» (1917–1928). Собирались по воскресным дням — вот и название. В кружок входили известные ученые, такие как Г. П. Федотов, М. М. Бахтин, Н. П. Анциферов, А. В. Карташев, Л. Пумпянский, О. А. Добиаш-Рождественская, Н. В. Пигулевская и многие другие в разные годы (о деле А. А. Мейера см. журнал «Звезда». 2006. № 11). Сначала Ксения Анатольевна отбывала срок (семь лет) на Соловках, а затем в Белбалтлаге. Именно там она и А. А. Мейер познакомились с четой

Лосевых на Медвежьей Горе — центре Белбалтлага. Доверительные отношения связывали В. М. Лосеву и К. А. Половцеву. После досрочного освобождения «по зачетам» в 1934 году Ксения Анатольевна и А. А. вынужденно переехали в Дмитлаг (город Дмитров — тоже лагерный центр), где работали вольнонаемными на канале Москва — Волга. Ксения Анатольевна тяжко перенесла болезнь мужа, о чем с печалью писала В. М. Лосевой. Валентина Михайловна была действительно для Ксении Анатольевны «самая близкая, родная, такая своя» (см. письмо: Вопросы философии. 2000. № 3. С. 98). После кончины А. А. в июле 1939 года (его похоронили в Ленинграде на Волковом лютеранском кладбище) Ксения Анатольевна жила в Калязине и Твери, где работала архитектором, и оттуда приезжала к Лосевым в Москву.

Лично я помню Ксению Анатольевну в последние годы ее жизни, с 1945 года, когда я сама уже соединилась с семьей Лосевых. Помню ее строгую, собранную, плотную, подтянутую фигуру, седые волосы, пробор, пучок. В ней нет ничего старческого, хотя она лет на десять старше Валентины Михайловны. У Ксении Анатольевны какое-то особое, благоговейное отношение к Лосевым. Недаром в одном из лагерных писем от 12 сентября 1933 года Алексей Федорович пишет Валентине Михайловне: «Сегодня будем праздновать по твоему благословению именины Александра» (они приходятся на 12 сентября — день святого Александра Невского). Думаю, что Мейеры знали о монашестве Лосевых — отсюда и благоговение Ксении Анатольевны.

Она, как могла, стремилась помочь Алексею Федоровичу. И делала это трогательно, аккуратно, внимательно, с любовью. Так, когда Алексей Федорович собирал материал к Гомеру (книга «Гомер» вышла только в 1960 году) и в Москве не было статьи известнейшего филолога-классика Фр. Штелина «Геометрический стиль в „Илиаде“» (Fr. St"ahlin.Der geometrische Stil in der Ilias. Philologus. Bd. 78 (NF 32). Lpz., 1923), Алексей Федорович попросил Ксению Анатольевну прочитать эту статью, выписать ее резюме (в Библиотеке АН СССР в Ленинграде, куда по своим делам ехала Ксения Анатольевна). Однако Ксения Анатольевна совершила что-то совсем невероятное. Она привезла Алексею Федоровичу тетрадь, где своим четким почерком (умела как архитектор прекрасно чертить) заполнила 59 страниц и сделала великолепный чертеж — план сражений в «Илиаде», распределенных по дням. Это был классически выполненный очень сложный чертеж, который не всякий смог бы выполнить. Так и хранится в левом ящике письменного стола Алексея Федоровича эта замечательная синяя общая тетрадь, на которой читаем: «Артель „Утильпром“, г. Ленинград, ул. Дзержинского, 68, цена 6 руб. Изготовлено из отходов бумаги». Но бумага, надо сказать, белая, в линеечку. А в эту аккуратнейшую тетрадку вложены три страницы моего текста, по Штелину, и тоже с небольшой схемой (их в статье Штелина, кроме плана сражений, всего четыре), но, конечно, написанного быстро, небрежно, хотя и правильно. Я всегда писала в то время очень торопясь, часто невнятным почерком, сразу переводя с четырех европейских языков необходимые тексты и осознавая их, уже написав, за что получала от Алексея Федоровича выговор.

И еще не раз помогла Ксения Анатольевна. Так, снова приехав в Ленинград, навещая могилу мужа, Ксения Анатольевна по поручению Алексея Федоровича переписала своим незабываемым почерком параграф о русском философе Лосеве из книги известного историка философии Дмитрия Ивановича Чижевского (1894–1977, из России эмигрировал в 1921 году) «Hegel bei der Slaven» (Reichenberg, 1934, переиздана в 1939 году в Париже). У Чижевского идут подряд Лосский, Франк, Ильин, Лосев. Чижевский пишет, что «все книги Лосева образуют импозантное введение в платонизм» и «могут также служить и введением в гегельянство». Ксения Александровна переписала синими чернилами параграф о Лосеве, как обычно, очень аккуратно в простой школьной тетради, ценою в 5 копеек, теперь уже на серой бумаге.

Милая, строгая Ксения Анатольевна, а внутренне такая любящая и нежная! И это было видно по всему — и как радостно встречалась с нами в кабинете, где мы вместе пили чай или кофе за овальным столом, покрытым старинной зеленой скатертью (она и сейчас жива), и как шла беседа, конечно, при закрытых дверях, и как произносилось имя Александра Александровича, и как прощались. В то время я еще не знала прошлого моих самых близких людей. Об А. А. Мейере — только, что был он замечательный философ. И только после кончины Валентины Михайловны мне открылось их лагерное бытие.

Переписку Алексея Федоровича с А. А. Мейером о том, что такое философия, письма Ксении Анатольевны к Валентине Михайловне я храню в особой папке. И узнаю каллиграфический почерк Ксении Анатольевны, которым она переписывала иной раз письмо Александра Александровича, — и это не случайно. Она знала, как плохо у Алексея Федоровича с глазами, и старалась, чтобы он сумел прочитать письмо. В свою очередь, Валентина Михайловна боялась, что почерк Алексея Федоровича не очень понятен для его адресата, и тогда она перепечатывала письмо на машинке. В таком виде переписка сохранилась и была напечатана в «Вопросах философии» (2000. № 3) с комментарием В. П. Троицкого. Об А. А. Мейере и К. А. Половцевой упоминается в книге воспоминаний Н. П. Анциферова, друга Лосевых и бывшего тоже «каналармейцем» на Белбалтлаге (см.: «Из дум о былом». М., 1992), а также в книге: А. Ф. Лосев, В. М. Лосева. Радость на веки. Переписка лагерных времен. М., 2005.

Приведу здесь последние из сохранившихся в нашем

архиве писем В. М. Лосевой и К. А. Половцевой — свидетельство духовного общения двух замечательных женщин.

1. [Письмо В. М. Лосевой А. А. Мейеру]

Москва, 20 янв. 1935 г.

Дорогой Александр Александрович, вот не писала Вам полтора года и от Вас не имела ни строки, а стоит Ваш тихий и сложный образ в душе таким живым и родным, как будто и не расставалась с Вами. И после полутора лет не видения хочется нестолько поговорить с Вами, сколько побыть и помолчать вместе, даже, пожалуй, какие-нибудь горизонты с Вами проверить.

На днях видела Вас во сне: где-то в солнечных, зеленых и голубых просторах встречаемся мы с Вами, радостно и молча здороваемся; а кругом всё такое светоносное, что уж кажется совсем и нездешним. И тишина! Светлая и прохладная тишина…

В. Л.

2. [Письмо В. М. Лосевой К. А. Половцевой]

Москва, 20 янв. 1935 г.

Дорогая Ксения Анатольевна,

Вы не можете себе представить, с каким странным и сложным чувством вспоминаются 1,5 года, проведенные на Медгоре.

Тут и тёмные воспоминания о задёрганности напряжённой технической работой, о полном отрыве от своего дела и невозможности ни сосредоточиться, ни подумать, ни почитать, — о невыносимом состоянии какого-то тяжёлого духовного обморока; но всё это одновременно связано и с живым делом большого строительства и овеяно нежными светлыми красками севера, водными просторами, горными высями и, главное, теплом, лаской и богатством общения с людьми. И здесь, конечно, самое близкое и живое, это — общение с Вами и Ал. Ал. Особо стоят два момента: наше с Вами возвращение домой из столовой в вечер того дня, когда Вы узнали о кончине Вашей матери, и «случайно» возникший разговор при встрече в наружных дверях, в нижнем этаже проектного отдела.

Всегда помню Вашу богатую измученность.

Ал. Фёд. кланяется и просит передать Вам его теперешнее политическое правило, заимствованное им у Гамлета: у«Не позволяй клоунам болтать больше того, что написано в пьесе».

В. Л.

Р. S. При нас был там общий, большой рыжий пёс с некоторой помесью сеттера. Знал он всех з/к, а лаял всегда на стрелков с винтовками. У нас с ним была особая дружба. Очень хотелось бы знать, существует он или нет. Помню я и Вашу собаку, убитую хозяином Вашим.

3. [Письмо К. А. Половцевой В. М. Лосевой]

3. V. <19>39, 7 ч. веч.

Дорогая моя, только что санитарная карета увезла А. А. в больницу. Поехала с ним Лида (дочь) как лицо официальное. Я осталась в её комнате, где он лежал эти дни, и так мне стало его жалко, так больно, так тяжело, что захотелось с Вамипоговорить.

Всё произошло чудесным образом. Целый ряд совпадений удивительных, о которых расскажу после, сделали то, что уже на третийдень он оказался в больнице. Доктор К., который приехал на дом в первый же день, сказал, что в больницу ложиться совершенно необходимо и как можно скорее, надо выкачать воду из полости живота. Такое решение К. произвело по-видимому удручающее впечатление на А. А. Он как-то сразу сдал, появились отёки на ногах, опять очень сильная желтизна на лице. Между тем, сегодня, когда в ожидании машины я несколько часов была с ним с глазу на глаз, — я опять убедилась, что слабость и многое другое у него нервного происхождения. Не сумеют врачи это определить в больнице, она его будет угнетать и замучает, вся эта больничная обстановка и невозможность отвлечься. Но… жребий брошен, ничего не поделаешь. По-видимому, так и надо…

К. после разговора по телефону с Москвой сразу же известил семью, и таким образом Лида встретила нас на вокзале. Сперва всё обошлось очень хорошо, главное, что не было лишней трёпки по городу, а мы сразу на такси приехали в пустую комнату, где он мог лечь и куда сразу же был вызван квартирный врач.

Всё идет так, как надо.

Но неужели надо,чтобы всё кончилось трагически? Чтобы никогда больше нельзя было так уютно, как бывало, поговорить о Прокле, о недописанных и написанных работах среди ваших книг, неужели так, дорогая моя?!!

До выкачивания воды К. не берется ничего говорить определенного. Пока его диагноз предположительный — церроз (не знаю, как пишется) печени.

Спасибо Вам за всё, моя хорошая, близкая, родная, такая своя.Да хранят Вас силы вышние. Ещё напишу, когда начнет что-нибудь выясняться. Простите за мазню.

Мой адрес тот же, хотя я там ещё не была. Пойду завтра. Пишу не своим почерком, очень уж тяжело.

Сегодня день Елены. Это было имя матери А. А.

7. V. <19>39

Не отправила Вам до сегодняшнего дня письма по простой, глупой, но понятной сейчас причине — не было конверта (даже на почте).

Пока положение всё то же. Врачи до сих пор не знают, что это такое, но выкачивание делать остерегаются — это признак хороший, но обещают сделать на днях. Пока дают рассасывающее. Во всяком случае вчера вечером температура была нормальная. Сегодня днём написал мне записочку, что ему сегодня «лучше». Вчера была у него в больнице. Вставать абсолютноне разрешают и говорят, что он нажил себе хождением всё это.

Как мне это всё слушать, представляете себе? — Лежание же для него на спине очень мучительно.

Я живу между двумя квартирами. Очень тяжело кого-либо другого видеть, говорить об этом. Ленинград для меня сплошное кладбище, на каждом углу встают призраки воспоминаний. За 42 года ведь много их накопилось, и всё это отошло в прошлое как неважное. Ездила за город к чудотворной иконе, — вот это единственное, что сейчас важно.

Обнимаю Вас. Сердечный привет Ал. Ф.

Кс. П.