Жизнь и труды Пушкина. Лучшая биография поэта

Анненков Павел Васильевич

Глава XXVIII 1832 год. Появление последней главы «Онегина» в печати. Изложение способа его создания

Тройное значение «Онегина». – Обозрение всех глав его. – Строфы XIII и XIV, выпущенные из первой его главы: «Как он умел вдовы смиренной…», «Нас пыл сердечный…». – Пример, как растянутое место рукописи изменено в легкую черту: «По всей Европе в наше время…». – Глава 2-я, Ленский, сочувствие к нему поэта, стихи «И моря новый блеск и шум…». – Х строфа 2-й главы, посвященная поэтическому дару Ленского, по рукописи: «Не пел порочной он забавы…». – Ленский читает Онегину отрывки северных поэм, образчики их: «Придет ужасный миг…», «Надеждой сладостной…». – Еще несколько мест из 2-й главы, не вошедших в печать: «Мелок оставил я в покое…» – Портрет Ольги за строфою XXII: «Ни дура английской породы…». – Конец

второй главы по рукописи: «Но может быть…». – Третья глава. – Строфа, пропущенная в печати после XXV: «Внук нянин воротился…». – О строфах из «Евгения Онегина» в посмертном издании. – Четвертая глава. – Пропущенные строфы; их заменяют строфы о женщинах. – Наряд Онегина, приведенный выше. – С четвертой главы нить создания романа потеряна. – Строфы XIII и IX, пропущенные в седьмой главе: «Раз вечернею порою…», «Нагнув широкие плеча…». – Стихи к XI строфе той же главы: «По крайней мере из могилы…»; целомудренность музы Пушкина. – Альбом Онегина. – Отрывчатые заметки вроде тех, которые составляют альбом Онегина; семь образчиков их. – К пропущенной главе о странствованиях Онегина, четверостишие о Москве. – Встреча Онегина с Пушкиным в Одессе. – Отрывок, описывающий эту встречу: «Не долго вместе мы бродили…». – Восьмая глава. – Описание первых томлений, творческой силы. – Четыре строфы ее, из которых две приведены выше: «В те дни, во мгле дубравных сводов…», «Везде со мной, неутомима…». – Пробы письма Онегина к Татьяне. – Все смутное и неопределенное выпущено из него: «Я позабыл ваш образ милый…». – Мысль продолжать «Онегина». – Ответ друзьям, советовавшим это, и начало самих строф: «Вы за Онегина советуете, други…», «В мои осенние досуги».

Мы видели, что 1831 год ознаменован был появлением «Бориса Годунова» и «Повестей Белкина». Следующий за тем год принес последнюю, восьмую, главу «Онегина». Роман был кончен, и хотя полное издание его уже относится к 1833 г., но мы здесь остановимся, чтоб обозреть по черновым рукописям поэта историю его создания. Читатель, следивший вместе с нами за отдельным появлением каждой главы, найдет дополнительные сведения в примечаниях, приложенных к роману. Там собраны варианты различных редакций его и все указания, нужные для определения вида и времени изменений, полученных им. Здесь будем говорить только о способе, каким он созидался. Тройное значение романа, как художественного произведения, как картины нравов наших и как взгляда на предметы самого автора, делает его поистине драгоценным достоянием литературы. В 1833 году публика имела его вполне и могла любоваться всем ходом его, весьма строго рассчитанным, несмотря на одну пропущенную главу и на манеру писать строфы вразбивку. Во все продолжение труда нашего следили мы за романом по первым чертам измаранных и перекрещенных рукописей Пушкина и сколько находили мыслей, еще в жесткой форме, еще в дикой энергии начального замысла, разбитой и смягченной потом искусством, и сколько, наоборот, видели легких, едва внятных намеков, получивших затем содержание и сильный удар кисти, обративший их в крупные поэтические черты. Немалое количество отдельных мыслей разбросано было Пушкиным в течение своего рассказа и не поднято им: они остаются в тетрадях его как быстрые, неопределенные этюды художника, и роман указывает на места, им назначенные, только римскими цифрами. (В числе последних есть, как было сказано, и такие, которые выражают одно намерение автора, мысль, оставшуюся без исполнения.) Довольно странное действие производят, однако ж, эти покинутые строфы Пушкина. Ни на чем нельзя остановиться в них, хотя в каждой чувствуется зародыш превосходного стихотворения. В первой главе романа выпущены строфы XIII и XIV; они относились к Онегину и набросаны были так (точки заменяют у нас везде стихи, не разобранные нами или не дописанные автором):

XIII

Как он умел вдовы смиренной

Привлечь благочестивый взор

И с нею скромный и смущенный

Начать, краснея, разговор.

. . . .

Так хищный волк, томясь от глада,

Выходит из глуши лесов

И рыщет близ беспечных псов,

Вокруг неопытного стада.

. . . .

XIV

Нас пыл сердечный рано мучит,

Как говорит Шатобриан.

Не женщины любви нас учат,

А первый пакостный роман.

Мы алчны жизнь узнать заране,

И узнаем ее в романе:

. . . .

Уйдет горячность молодая,

Лета пройдут, а между тем,

Прелестный опыт упреждая,

Не насладились мы ничем.

Все это недоделано и было брошено, может быть, самим поэтом как не заслуживающее отделки, но

он сберег воспоминание о первой своей мысли в римских цифрах, обозначающих пропуск ее в самой главе. Почти вслед за тем находим мы там же пример, как растянутое место рукописи обращалось при поправке в легкую черту. В строфе XXV мы читаем:

Быть можно дельным человеком

И думать о красе ногтей:

К чему бесплодно спорить с веком;

Обычай – деспот меж людей.

Но в рукописи это место еще очень слабо и растянуто:

По всей Европе в наше время

Между воспитанных людей

Не почитается за бремя

Отделка нежная ногтей;

И нынче воин, и придворный,

И журналист задорный,

Поэт и сладкий дипломат

Готовы. . . .

Пушкин не дописал стиха и самой строфы, почувствовав тотчас же недостаток содержания в них, но подобных мест, совершенно измененных последующей отделкой, много находится в рукописях его [210] . Со второй главы начинается портрет Ленского. Несмотря на легкий оттенок насмешливости, с каким автор иногда говорит о молодом восторженном поэте, видно, что Пушкин любил своего Ленского, и притом любовью человека, уважающего высокое нравственное достоинство в другом. Иногда кажется, будто Пушкин ставит Ленского неизмеримо выше настоящего героя романа и все странности первого, как и все его заблуждения, считает почтеннее так называемых истин Онегина. По крайней мере, в едва набросанных и недоделанных строфах он обращается к Ленскому с жарким выражением любви и удивления. Черта, в нравственном отношении замечательная, и которой биография пренебречь не может. Мы знаем почти все, что Пушкин отдал свету по расчету и своим соображениям, и мало знаем, что думал он про себя. Так, в VII строфе 2-й главы вместо нынешних стихов ее рукопись сохраняет еще следующие:

И мира новый блеск и шум

Обворожили юный ум.

Он ведал труд и вдохновенье

И освежительный покой.

. К чему-то жизни молодой

Неизъяснимое влеченье.

Страстей кипящих. пир

И бури их, и сладкий мир.

Но особенно проявляется сочувствие Пушкина к Ленскому в X строфе, посвященной его поэтическому таланту. Вся эта сжатая и отчасти ироническая строфа в печати отличается, наоборот, многословием и лирическим характером в рукописи:

Не пел порочной он забавы,

Не пел презрительных цирцей:

Он оскорблять гнушался нравы

Прелестной лирою своей.

Поклонник истинного счастья,

Не славил неги, сладострастья,

Как тот, чья хладная душа,

Постыдной негою дыша,

. . . .

Преследует, в тоске своей

Картины тайных наслаждений

И свету в песнях роковых

Безумно обнажает их.

Напрасно шалостей младых

Передаете впечатленье

Вы нам в элегиях своих!

. . . .

Напрасно ветреная младость

Вас любит славить на пирах;

Хранит и в сердце, и в устах

Стихов изнеженную сладость

И на ухо стыдливых дев

Их шепчет, робость одолев!

Пустыми звуками, словами

Вы сеете развратно зло…

Певцы любви, скажите сами,

Какое ваше ремесло?

Перед судилищем Паллады

Вам нет венца, вам нет награды.

Замечательно, что вторая глава «Онегина», как известно, окончена 8 декабря 1823 года; к этому времени относится и самая строфа [211] . Живое участие к Ленскому и еще раз является весьма значительным образом у Пушкина. Ленский, как известно, читал Онегину отрывки «северных поэм»,

И снисходительный Евгений,

Хоть их немного понимал,

Прилежно юноше внимал…

(Глава 2, строфа XVI) В рукописях находим, что вместо этих последних стихов Пушкин вздумал приложить и образчики самих поэм в двух отрывках, которые уже покидали стихотворный размер, принятый для «Онегина», и выходили из рамы, так сказать, самого романа. Оба отрывка не что иное, как шуточное подражание Макферсону, роду поэзии, к какому особенно склонна была муза Ленского, по мнению Пушкина. Они, разумеется, не дописаны, лишены во многих местах необходимых стоп и походят скорее на заметку в стихотворной форме, чем на стихотворения:

Придет ужасный миг… Твои небесны очи

Покроются, мой друг, туманом вечной ночи,

Молчанье вечное твои сомкнет уста —

Ты навсегда сойдешь в те мрачные места,

Где прадедов твоих почиют мощи хладны;

Но я, дотоле твой поклонник безотрадный,

В обитель скорбную сойду печально за тобой

И сяду близ тебя, недвижный и немой…

Далее нельзя разобрать. Так точно и во втором отрывке можно сберечь только несколько стихов:

Надеждой сладостной младенчески дыша,