Жизнь Клима Самгина (Часть 1)
Шрифт:
Клим подошел к дяде, поклонился, протянул руку и опустил ее: Яков Самгин, держа в одной руке стакан с водой, пальцами другой скатывал из бумажки шарик и, облизывая губы, смотрел в лицо племянника неестественно блестящим взглядом серых глаз с опухшими веками. Глотнув воды, он поставил стакан на стол, бросил бумажный шарик на пол и, пожав руку племянника темной, костлявой рукой, спросил глухо:
– Это - второй? Клим? А Дмитрий? Ага. Студент? Естественник, конечно?
– Говори громче, я глохну от хины, - предупредил Яков Самгин Клима, сел к столу, отодвинул локтем прибор, начертил пальцем на скатерти
– Значит - явочной квартиры - нет? И кружков - нет? Странно. Что же теперь делают?
Мать пожала плечами, свела брови в одну линию. Не дождавшись ее ответа, Самгин сказал Климу:
– Удивляешься? Не видал таких? Я, брат, прожил двадцать лет в Ташкенте и в Семипалатинской области, среди людей, которых, пожалуй, можно назвать дикарями. Да. Меня, в твои года, называли "I'homme qui rit"1.
Клим заметил, что дядя произнес: "Льём".
– Канавы копал. Арыки. Там, брат, лихорадка. Осмотрев столовую, дядя крепко потер щеку.
– Гм, разбогател Иван. Как это он? Торгует?
И, еще раз обведя комнату щупающим взглядом, он обесцветил ее в глазах Клима:
– Точно буфет на вокзале.
– ----------1 "Человек, который смеется" (франц.).
Он внес в столовую запах прелой кожи и еще какой-то другой, столь же тяжелый. На костях его плеч висел широкий пиджак железного цвета, расстегнутый на груди, он показывал сероватую рубаху грубого холста; на сморщенной шее, под острым кадыком, красный, шелковый платок свернулся в жгут, платок был старенький и посекся на складках. Землистого цвета лицо, седые редкие иглы подстриженных усов, голый, закоптевший череп с остатками кудрявых волос на затылке, за темными, кожаными ушами, - все это делало его похожим на старого солдата и на расстриженного монаха. Но зубы его блестели бело и молодо, и взгляд серых глаз был ясен. Этот несколько рассеянный, но вдумчиво вспоминающий взгляд из-под густых бровей и глубоких морщин лба показался Климу взглядом человека полубезумного. Вообще дядя был как-то пугающе случайным и чужим, в столовой мебель потеряла при нем свой солидный вид, поблекли картины, многое, отяжелев, сделалось лишним и стесняющим. Вопросы дяди звучали, как вопросы экзаминатора, мать была взволнована, отвечала кратко, сухо и как бы виновато.
– Ну, что же, какие же у вас в гимназии кружки?
– слышал Клим и, будучи плохо осведомленным, неуверенно, однако почтительно, как Ржиге, отвечал:
– Толстовцы. Затем - экономисты... немного.
– Расскажи!
– приказал дядя.
– Толстовцы - секта? Я - слышал: устраивают колонии в деревнях. Он качнул головою.
– Это - было. Мы это делали. Я ведь сектантов знаю, был пропагандистом среди молокан в Саратовской губернии. Обо мне, говорят, Степняк писал Кравчинский - знаешь? Гусев - это я и есть.
Хорошо, что он, спрашивая, не ждал ответов. Но все же о толстовцах он стал допытываться настойчиво:
– Ну, что ж они делают? Ну - колонии, а - потом?
Клим искоса взглянул на мать, сидевшую у окна; хотелось спросить: почему не подают завтрак? Но мать смотрела в окно. Тогда, опасаясь сконфузиться, он сообщил дяде, что во флигеле живет писатель, который может рассказать о толстовцах и обо всем лучше, чем он, он же так занят науками, что...
– Нам науки не мешали, - укоризненно заметил дядя,
– Катин? Не знаю.
Ему очень понравилось, что писатель живет под надзором полиции, он улыбнулся:
– Ага, значит - из честных. В мое время честно писали Омулевский, Нефедов, Бажин, Станюкович, Засодимский, Левитов был, это болтун. Слепцов со всячинкой... Успенский тоже. Их было двое, Успенских, один - побойчее, другой - так себе. С усмешечкой.
Он задумался и вдруг спросил мать:
– Забыл я: Иван писал мне, что он с тобой разошелся. С кем же ты живешь, Вера, а? С богатым, видно? Адвокат, что ли? Ага, инженер. Либерал? Гм... А Иван - в Германии, говоришь? Почему же не в Швейцарии? Лечится? Только лечится? Здоровый был. Но - в принципах не крепок. Это все знали.
Говорил он громко, точно глухой, его сиповатый голос звучал властно. Краткие ответы матери тоже становились все громче, казалось, что еще несколько минут - и она начнет кричать.
– Тебе сколько - тридцать пять, семь? Моложава, - говорил Яков Самгин и, вдруг замолчав, вынул из кармана пиджака порошок, принял его, запил водою и, твердо поставив стакан на стол, приказал Климу:
– Ну-ко, проведи меня к писателю. В мое время писатели кое-что значили...
По двору дядя Яков шел медленно, оглядываясь, как человек заплутавшийся, вспоминающий что-то давно забытое.
– Дом - Ивана, собственный?
– Дедушки. Но его купил Варавка...
– Кто?
Клим не знал, как ответить, тогда дядя, взглянув в лицо ему, ответил сам:
– Понимаю - материн сожитель. Что же ты сконфузился? Это - дело обычное. Женщины любят это - пышность и все такое. Какой ты, брат, щеголь, - внезапно закончил он.
Катин встретил Самгина почтительно, как отца, и восторженно, точно юноша. Улыбаясь, кланяясь, он тряс обеими руками темную руку и торопливо говорил:
– Я вас из окна увидал и сразу почувствовал: это - он! Мне Сараханов писал из Саратова...
Дядя Яков, усмехаясь, осмотрел бедное жилище, и Клим тотчас заметил, что темное, сморщенное лицо его стало как будто светлее, моложе.
– Ну, ну, - говорил он, усаживаясь на ветхий диван.
– Вот как. Да. В Саратове кое-кто есть. В Самаре какие-то... не понимаю. Симбирск - как нежилая изба.
Он перечислил еще несколько приволжских городов и наконец спросил:
– Ну, а у вас как? Говорите громче и не быстро, я плохо слышу, хина оглушает, - предупредил он и, словно не надеясь, что его поймут, поднял руки и потрепал пальцами мочки своих ушей; Клим подумал, что эти опаленные солнцем темные уши должны трещать от прикосновения к ним.
Писатель начал рассказывать о жизни интеллигенции тоном человека, который опасается, что его могут в чем-то обвинить. Он смущенно улыбался, разводил руками, называл полузнакомые Климу фамилии друзей своих и сокрушенно добавлял:
– Тоже служи г в земстве, статистик.
– В земстве - это хорошо!
– одобрил дядя Яков, но прибавил: - Но этого мало.
Потом, выгнув кадык, сказал вздохнув:
– Одичали вы.
– Это теперь называется поумнением, - виновато объяснил Катин.
– Есть даже рассказ на тему измены прошлому, так и называется: "Поумнел". Боборыкин написал.