Жизнь Клима Самгина (Часть 1)
Шрифт:
Лютов взглянул на Клима исподлобья, подозрительно, затем, наклонясь над листом бумаги и подчеркивая что-то карандашом, сказал:
– Вероятно, дядя не пойдет на ваши условия. И, нервно схватив бутылку со стола, налил в стакан свой пива. Три бутылки уже были пусты. Клим ушел и, переписывая бумаги, прислушивался к невнятным голосам Варавки и Лютова. Голоса у обоих были почти одинаково высокие и порою так странно взвизгивали, как будто сердились, тоскуя, две маленькие собачки, запертые в комнате.
Туробоев, Макаров и девицы явились только к вечернему чаю. Клим тотчас отметил,
Было что-то голодное, сладострастное и, наконец, даже смешное в той ярости, с которой эти люди спорили. Казалось, что они давно искали случая встретиться, чтобы швырять в лица друг другу иронические восклицания, исхищряться в насмешливых гримасах и всячески показывать взаимное отсутствие уважения. Варавка сидел небрежно развалив тело свое в плетеном кресле, вытянув короткие ноги, сунув руки в карманы брюк, - казалось, что он воткнул руки в живот свой. Слушая, он надувал багровые щеки, прищуривал медвежьи глазки, а когда говорил, его бородища волнисто изгибалась на батисте рубашки, точно огромный язык, готовый все слизать.
– Позвольте, позвольте!
– пронзительно вскрикивал он.
– Вы признали, что промышленность страны находится в зачаточном состоянии, и, несмотря на это, признаете возможным, даже необходимым, внушать рабочим вражду к промышленникам?
– Хэ-хэ-хэ!
– смеялся Лютов гнусавым, дразнящим смехом.
– К сему добавьте, что классовая вражда неизбежно задерживает развитие культуры, как сие явствует из примера Европы...
Клима изумлял этот смех, в котором не было ничего смешного, но ясно звучало дразнящее нахальство. Лютов сидел на краешке стула, согнув спину, упираясь ладонями в колени. Клим смотрел, как его косые глаза дрожат в стремлении остановиться на лице Варавки, но не могут этого и прыгают, заставляя Лютова вертеть головою. Клим видел также, что этот человек вызывает неприязнь к нему у всех, кроме Лидии, разливавшей чай. Макаров смотрел в открытую на террасу дверь и явно не слышал ничего, постукивая ложкой по ногтям левой руки.
– Но - мотивы? Ваши мотивы?
– вскрикивал Варавка.
– Что побуждает вас признать вражду...
– Фамилия, - взвизгнул Лютов.
– Люто ненавижу скуку жизни...
Туробоев поморщился. Алина, заметив это, наклонилась к Лидии, прошептала ей что-то и спрятала покрасневшее лицо свое за ее плечом. Не взглянув на нее, Лидия оттолкнула свою чашку и нахмурилась.
– Владимир Иванович!
– взывал Варавка.
– Мы говорим серьезно, не так ли?
– Вполне!
– возбужденно крикнул Лютов.
– Чего же вы хотите?
– Свободы-с!
– Анархизм?
– Как вам угодно. Если
– свободы деяния-с. Безгранично разрешите...
– И - затем?
– громко спросил Туробоев. Лютов покачнулся на стуле в его сторону, протянул к нему руку.
– А затем он сам себя, своею волею ограничит. Он - трус, человек, он жадный. Он - умный, потому что трус, именно поэтому. Позвольте ему испугаться самого себя. Разрешите это, и вы получите превосходнейших, кротких людей, дельных людей, которые немедленно сократят, свяжут сами себя и друг друга и предадут... и предадутся богу благоденственного и мирного жития...
Варавка возмущенно выдернул руку из кармана и отмахнулся:
– Извините, это... несерьезно!
– Можно сказать несколько слов?
– спросил Туробоев. И, не ожидая разрешения, заговорил, не глядя на Лютова:
– Когда я слушаю споры, у меня возникает несколько обидное впечатление; мы, русские люди, не умеем владеть умом. У нас не человек управляет своей мыслью, а она порабощает его. Вы помните, Самгин, Кутузов называл наши споры "парадом парадоксов"?
– Ну-с? И - что же-с?
– задорно взвизгнул Лютов.
– У нас удивительно много людей, которые, приняв чужую мысль, не могут, даже как будто боятся проверить ее, внести поправки от себя, а, наоборот, стремятся только выпрямить ее, заострить и вынести за пределы логики, за границы возможного. Вообще мне кажется, что мышление для русского человека - нечто непривычное и даже пугающее, хотя соблазнительное. Это неумение владеть разумом у одних вызывает страх пред ним, вражду к нему, у других - рабское подчинение его игре, - игре, весьма часто развращающей людей.
Лютов, крепко потирая руки, усмехался, а Клим подумал, что чаще всего, да почти и всегда, ему приходится слышать хорошие мысли из уст неприятных людей. Ему понравились крики Лютова о необходимости свободы, ему казалось верным указание Туробоева на русское неуменье владеть мыслью. Задумавшись, он не дослышал чего-то в речи Туробоева и был вспугнут криком Лютова:
– Прегордая вещеваете!
– У нас есть варварская жадность к мысли, особенно - блестящей, это напоминает жадность дикарей к стеклянным бусам, - говорил Туробоев, не взглянув на Лютова, рассматривая пальцы правой руки своей.
– Я думаю, что только этим можно объяснить такие курьезы, как вольтерианцев-крепостников, дарвинистов - поповых детей, идеалистов из купечества первой гильдии и марксистов этого же сословия.
– Это - кирпич в мой огород?
– крикливо спросил Лютов.
– Нет, я не хочу задеть кого-либо; я ведь не пытаюсь убедить, а рассказываю, - ответил Туробоев, посмотрев в окно. Клима очень удивил мягкий тон его ответа. Лютов извивался, подскакивал на стуле, стремясь возражать, осматривал всех в комнате, но, видя, что Туробоева слушают внимательно, усмехался и молчал.
– Не знаю, можно ли объяснить эту жадность на чужое необходимостью для нашей страны организующих идей, - сказал Туробоев, вставая.