Жизнь Клима Самгина (Часть 2)

Горький Максим

В раме окна серпик луны, точно вышитый на голубоватом бархате. Самгин, стоя, держа руку на весу, смотрел на него и, вслушиваясь в трепет новых чувствований, уже с недоверием спрашивал себя:

"Так ли все это?"

И снова понял, что это - недоверие механическое, по привычке, а настоящие его мысли этой ночи - хорошие, радостные.

"Она меня серьезно любит, это - ясно. Я был несправедлив к ней. Но мог ли я думать, что она способна на такой риск? Несомненно, что существует чувство-праздничное. Тогда, на даче, стоя пред Лидией на

коленях, я не ошибался, ничего не выдумал. И Лидия вовсе не опустошила меня, не исчерпала".

Рука, взвешенная в воздухе, устала, он сунул ее в карман и сел у стола.

"Благодаря Варваре я вижу себя с новой стороны. Это надо оценить".

Неловко было вспомнить о том, что он плакал.

"Конечно, ребенок стеснил бы ее. Она любит удовольствия, независимость. Она легко принимает жизнь. Хорошая..."

Облокотясь о стол, он задремал и был разбужен Анфимьевной.

– Тише - Варя нездорова!

– Ой, что это?
– наклонясь к нему, спросила домоправительница испуганным шопотом.
– Не выкидыш ли, храни бог?

Клим встал, надел очки, посмотрел в маленькие, умные глазки на заржавевшем лице, в округленный рот, как бы готовый закричать.

– Ну, что за глупости! Почему...

– А - кровью пахнет?
– шевеля ноздрями, сказала Анфимьевна, и прежде, чем он успел остановить ее, мягко, как перина, ввалилась в дверь к Варваре. Она вышла оттуда тотчас же и так же бесшумно, до локтей ее руки были прижаты к бокам, а от локтей подняты, как на иконе Знамения Абалацкой богоматери, короткие, железные пальцы шевелились, губы ее дрожали, и она шипела:

– Ну, уж если это ты посоветовал ей... так я уж и не знаю, что сказать, - извини!

Так, с поднятыми руками, она и проплыла в кухню. Самгин, испуганный ее шипением, оскорбленный тем, что она заговорила с ним на ты, постоял минуту и пошел за нею в кухню. Она, особенно огромная в сумраке рассвета, сидела среди кухни на стуле, упираясь в колени, и по бурому, тугому лицу ее текли маленькие слезы.

– Я ничего не знал, она сама решила, - тихонько, торопливо говорил Самгин, глядя в мокрое лицо, в недоверчивые глазки, из которых на мешки ее полуобнаженных грудей капали эти необыкновенные маленькие слезинки.

– Ой, глупая, ой - модница! А я-то думала - вот, мол, дитя будет, мне возиться с ним. Кухню-то бросила бы. Эх, Клим Иваныч, милый! Незаконно вы все живете... И люблю я вас, а - незаконно!

И - встала, заботливо спрашивая:

– Не спал ночь-то? Клим схватил ее руку.

– Я - хочу, - пробормотал, он, внезапно охмелев от волнения, - руку пожать вам, уважаю я вас...

– Что уж, руку-то, - вздохнула Анфимьевна и, обняв его пудовыми руками, притиснула ко грудям своим, пробормотав:

– Эх, дети вы, дети... Чужого бога дети!

Умываясь у себя в комнате, Самгин смущенно усмехался:

"Веду я себя - смешно".

И чувствовал себя в радости, оттого что вот умеет вести себя смешно, как никто не умеет.

Наступили

удивительные дни. Все стало необыкновенно приятно, и необыкновенно приятен был сам себе лирически взволнованный человек Клим Самгин. Его одолевало желание говорить с людями как-то по-новому мягко, ласково. Даже с Татьяной Гогиной, антипатичной ему, он не мог уже держаться недружелюбно. Вот она сидит у постели Варвары, положив ногу на ногу, покачивая ногой, и задорным голосом говорит о Суслове:

– Не выношу ригористов, чиновников и вообще кубически обтесанных людей. Он вчера убеждал меня, что Якубовичу-Мельшину, революционеру и каторжанину, не следовало переводить Бодлера, а он должен был переводить ямбы Поля Луи Курье. Ужас!

– Узость, - любезно поправил Клим, - Проповедник обязан быть узким...

– Не знаю, - сказала Гогина.
– Но я много видела и вижу этих ветеранов революции. Романтизм у них выхолощен, и осталась на месте его мелкая, личная злость. Посмотрите, как они не хотят понять молодых марксистов, именно - не хотят.

Варвара утомленно закрыла глаза, а когда она закрывала их, ее бескровное лицо становилось жутким. Самгин тихонько дотронулся до руки Татьяны и, мигнув ей на дверь, встал. В столовой девушка начала расспрашивать, как это и откуда упала Варвара, был ли доктор и что сказал. Вопросы ее следовали один за другим, и прежде, чем Самгин мог ответить, Варвара окрикнула его. Он вошел, затворив за собою дверь, тогда она, взяв руку его, улыбаясь обескровленными губами, спросила тихонько:

– Можно мне покапризничать? Он кивнул головою, тоже улыбаясь.

– Не говори с Таней много, она - хитрая.

– Не буду, - обещал он, подняв руку, как для присяги, и, гладя волосы ее, сообщил:

– Каприс по-латыни, если не ошибаюсь, - прыгать, подпрыгивать. Капра коза.

Подождав, не скажет ли она еще что-нибудь, он спросил:

– О чем думаешь?

– О справедливости, - сказала Варвара, вздохнув.
– Что есть только одна справедливость - любовь. Клим Самгин заговорил с внезапной решимостью:

– Сдам экзамены, и - поедем к моей матери. Если хочешь - обвенчаемся там. Хочешь?

Лежа неподвижно, она промолчала, но Клим видел, что сквозь ее длинные ресницы сияют тонкие лучики. И, увлекаясь своим великодушием, он продолжал:

– Потом - поедем по Оке, по Волге. В Крым - хорошо?

Болезненно охнув, Варвара приподнялась, схватила его руку и, прижав ее ко груди своей, сказала:

– Все равно, - пойми!

– Не волнуйся, - попросил он, снова гордясь тем, что вызвал такое чувство. Недели через три он думал:

"Вот - мой медовый месяц".

Он имел право думать так не только потому, что Варвара, оправясь и весело похорошев, загорелась нежной и жадной, но все-таки не отягчающей его страстью, но и потому еще, что в ее отношении явилось еще более заботливости о нем, заботливости настолько трогательной, что он даже сказал: