Жизнь Клима Самгина (Часть 4)
Шрифт:
Высокий чернобородый человек в поддевке громко говорил Маркову через головы людей:
– Надобно знать правду! Солдаты - знают; чтобы убить одного немца, теряем троих наших...
– Ложь!
– Нервничают, - сказал Дронов, вздыхая.
– А Бердников - видишь? спокоен. Нужно четыре миллиона сапогов, а кожа в его руке. Я таких ненавижу, но - уважаю. А таких, как ты, - люблю, но - не уважаю. Как женщин. Ты не обижайся, я и себя не уважаю.
Самгин, строго взглянул в расплывшееся лицо, хотел сказать ему нечто отрезвляющее, но, вместо этого, спросил:
– А - Тося - где?
– Тосю я уважаю. Единственную. Она в Ростове-на-Дону.
– Поярков, - машинально поправил Самгин.
– Может быть. Она прятала его от меня. Я даже подумал: старый любовник. Но он-сушеная рыба. Протопоп Аввакум.
Как всегда, Самгин напряженно слушал голоса людей - источник мудрости. Людей стало меньше, в зале - просторней, танцевали уже три пары, и, хотя вкрадчиво, нищенски назойливо ныли скрипки, виолончель, - голоса людей звучали все более сильно и горячо.
Самгин следил, как соблазнительно изгибается в руках офицера с черной повязкой на правой щеке тонкое тело высокой женщины с обнаженной до пояса спиной, смотрел и привычно ловил клочки мудрости человеческой. Он давно уже решил, что мудрость, схваченная непосредственно у истока ее, из уст людей, - правдивее, искренней той, которую предлагают книги и газеты. Он имел право думать, что особенно искренна мудрость пьяных, а за последнее время ему казалось, что все люди нетрезвы.
– Господа!
– взывал маленький, круглолицый человечек с редкими, но длинными усами кота, в пенснэ, дрожавшем на горбатом носу.
– Господа, - еще более убедительно возгласил он трепетным тенорком.
– Мы ищем причину болезни и находим ее в одном из симптомов - Распутин! Но ведь это смешно, господа, это смешно! Распутин - маленький прыщ, ничтожное воспаление клетчатки.
– Это - пессимизм!
– Слышишь?
– спросил Дронов. Клим Иванович утвердительно кивнул головой.
– Пред нами - дилемма: или сепаратный мир или полный разгром армии и революция, крестьянская революция, пугачевщина!
– произнес оратор, понизив голос, и Тотчас же на него закричали двое:
– Ну, знаете, мир...
– Это - возмутительно!
– Нервничают, - снова сказал Дронов, усмехаясь, и поднял стакан вина к толстым губам своим.
– А знаешь, о возможности революции многие догадываются! Факт. Ногайцев даже в Норвегию ездил, дом купил там на всякий случай. Ты - как считаешь: возможна?
– Нет, - строго и решительно ответил Самгин и предложил: - Не мешай слушать.
– А я, брат, выпью за революцию, - пробормотал Дронов.
– Она решение. Разрешение путаницы... Личной... И - вообще...
К маленькому оратору подошла высокая дама и, опираясь рукою о плечо, изящно согнула стан, прошептала что-то в ухо ему, он встал и, взяв ее под руку, пошел к офицеру. Дронов, мигая, посмотрев вслед ему, предложил:
– Поедем к девицам?
Самгин отказался, он ночевал у Елены, где почти каждый вечер собирались и кричали разнообразные люди, огорченные и утомленные событиями. Заметно возрастало количество таких, которые тоскливо говорили:
– Ох, когда же конец этой войне? Вертелся Ногайцев, щедро сеял ласковые слова, улыбки и согласно говорил:
– Да, да! Пушки стреляют далеко, а конца войне - не видно. Вот вам и немецкая техника!
Ногайцев старался утешать, а приват-доцент Пыльников усиливал
– Вы не можете представить себе, что такое письма солдат в деревню, письма деревни на фронт, - говорил он вполголоса, как бы сообщая секрет. Слушал его профессор-зоолог, угрюмый человек, смотревший на Елену хмурясь и с явным недоумением, точно он затруднялся определить ее место среди животных. Были еще двое знакомых Самгину - лысый, чистенький старичок, с орденом и длинной поповской фамилией, и пышная томная дама, актриса театра Суворина.
– Разумеется, о положении на фронте запрещено писать, и письма делятся приблизительно так: огромное большинство совершенно ни слова не говорит о войне, как будто авторы писем не участвуют в ней, остальные пишут так, что их письма уничтожаются...
– А некоторые, вероятно, приходится направлять прокуратуре? прищурясь, уверенно спросил земгусар с длинным лицом и неровными зубами.
– Да, бывает и это, - подтвердил Пыльников и, еще более понизив голос, продолжал:
– Господа, наш народ - ужасен! Ужасно его равнодушие к судьбе страны, его прикованность к деревне, к земле и зоологическая, непоколебимая враждебность к барину, то есть культурному человеку. На этой вражде, конечно, играют, уже играют германофилы, пораженцы, большевики э цетера 11, э цетера...
– ----------11 и тому подобные (лат.).
Пыльников выхватил из кармана пиджака записную книжку и, показав ее всем, попросил разрешения прочитать образцы солдатских писем.
– Просим, - сказал старичок тоненьким голоском и очень благосклонно.
– "Что дядю Егора упрятали в каторгу туда ему и дорога а как он стал лишенный права имущества ты не зевай", - читал Пыльников, предупредив, что в письме, кроме точек, нет других знаков препинания.
– "И хлопочи об наследстве по дедушке Василье, улещай его всяко, обласкивай покуда он жив и следи чтобы Сашка не украла чего. Дети оба поумирали на то скажу не наша воля, бог дал, бог взял, а ты первое дело сохраняй мельницу и обязательно поправь крылья к осени да не дранкой, а холстом. Пленику не потакай, коли он попал, так пусть работает сукин сын коли чорт его толкнул против нас". Вот!
– сказал Пыльников, снова взмахнув книжкой.
– Не понимаю, что вас беспокоит, - сказал старичок, пожав плечами. Это писал очень хозяйственный мужик.
– И очень простодушно, - подтвердила Елена, остальные выжидательно молчали, а Пыльников, подпрыгнув на стуле, печально усмехнулся.
– Автор - кашевар, обслуживает походную кухню. Но вот, в пандан, другое письмо рядового, - сказал он и начал читать повышенным тоном:
– "Война тянется, мы всё пятимся и к чему придем - это непонятно. Однако поговаривают, что солдаты сами должны кончить войну. В пленных есть такие, что говорят по-русски. Один фабричный работал в Питере четыре года, он прямо доказывал, что другого средства кончить войну не имеется, ежели эту кончат, все едино другую начнут. Воевать выгодно, военным чины идут, штатские деньги наживают. И надо все власти обезоружить, чтобы утверждать жизнь всем народом согласно и своею собственной рукой".