Жизнь Клима Самгина (Часть 4)
Шрифт:
"Сомову он расписал очень субъективно, - думал Самгин, но, вспомнив рассказ Тагильского, перестал думать о Любаше.
– Он стал гораздо мягче, Кутузов. Даже интереснее. Жизнь умеет шлифовать людей. Странный день прожил я, - подумал он и не мог сдержать улыбку.
– Могу продать дом и снова уеду за границу, буду писать мемуары или - роман".
Но тут он сообразил, что идет в сторону от улицы, где больница, и замедлил шаг.
"Поздно, едва ли допустят... к больной. И - какой смысл идти к ней? Присутствовать при акте умирания тяжело и бесполезно".
Он продолжал шагать и через полчаса сидел у себя
Проснулся рано, в настроении очень хорошем, позвонил, чтоб дали кофе, но вошел коридорный и сказал:
– Вас дожидает человек из похоронной конторы...
Самгин минуту посидел на постели, прислушиваясь, как отзовется в нем известие о смерти Варвары? Ничего не услыхал, поморщился, недовольный собою, укоризненно спрашивая кого-то:
"Разве я бессердечен?"
Одеваясь, он думал:
"Бедная. Так рано. Так быстро".
И, думая словами, он пытался представить себе порядок и количество неприятных хлопот, которые ожидают его. Хлопоты начались немедленно: явился человек в черном сюртуке, краснощекий, усатый, с толстым слоем черных волос на голове, зачесанные на затылок, они придают ему сходство с дьяконом, а черноусое лицо напоминает о полицейском. Большой, плотный, он должен бы говорить басом, но говорит высоким, звонким тенором:
– Наше бюро было извещено о кончине уважаемой...
– Когда она умерла?
– осведомился Клим.
– В половине седьмого текущим утром, и я немедленно...
Самгин остановил его, сказав, что он сегодня в пять часов должен уехать из Петербурга и что церемония похорон должна быть совершена ускоренно.
– Для бюро похоронных процессий желание ваше- закон, - сказал человек, почтительно кланяясь, и объявил цену церемонии.
"Дорого", - сообразил Самгин, нахмурясь, но торговаться не стал, находя это ниже своего достоинства.
– Значит - священник не провожает, - сказал представитель бюро.
– Как вам угодно, - добавил он.
Во втором часу дня он шагал вслед за катафалком, без шапки, потирая щеки и уши. День был яркий, сухо морозный, острый блеск снега неприятно ослеплял глаза, раздражали уколы и щипки мороза, и вспоминалось темное, остроносое лицо Варвары, обиженно или удивленно приподнятые брови, криво приоткрытые губы. Идти было неудобно и тяжело, снег набивался в галоши, лошади, покрытые черной попоной, шагали быстро, отравляя воздух паром дыхания и кисловатым запахом пота, хрустел снег под колесами катафалка и под ногами четырех человек в цилиндрах, в каких-то мантиях с капюшонами, с горящими свечами в руках. Пятый, с крестом в руках, шагал впереди лошадей. Ветер сдувал снег с крыш, падал на дорогу, кружился, вздымая прозрачные белые вихри, под ногами людей и лошадей, и снова взлетал на крыши.
"Идиоты", - сердито назвал их Самгин, исподлобья оглядываясь. Катафалк ехал по каким-то пустынным улицам, почти без магазинов в домах, редкие прохожие как будто не обращали внимания на процессию, но все же Самгин думал, что его одинокая -фигура
– Вы не дойдете, ведь это - далеко! Едемте, встретим на кладбище.
Не ожидая согласия, он взял Самгина под руку, усадил в санки, посоветовал:
– Наденьте шапку-то...
Лихач тряхнул вожжами, рыжая лошадь стремительно ворвалась в поток резкого холода, Самгин сжался и, спрятав лицо в воротник пальто, подумал уныло:
"Простужусь".
Быстро домчались до кладбища. Дронов оказал лихачу:
– Подождешь!
– Спросил Самгина: - Озябли?
– и выругался: - Морозец, черт его возьми.
Толкнув Клима на крыльцо маленького одноэтажного дома, он отворил дверь свободно, как в ресторан, в тепле очки Самгина немедленно запотели, а когда он сиял их - пред ним очутился Ногайцев и высокая, большеносая мужеподобная дама, в котиковой шайке.
– Соболезную искренно - и тоже чрезвычайно огорчен, - сообщил он, встряхивая руку Самгина, а дама басовито сказала:
– Орехова, Мария, подруга Вари, почти четыре года не видались, встретились случайно, в сентябре, и вот- пришла проводить ее туда, откуда не возвращаются.
Она величественно отошла в угол комнаты, украшенный множеством икон и тремя лампадами, села к столу, на нем буйно кипел самовар, исходя обильным паром, блестела посуда, комнату наполнял запах лампадного масла, сдобного теста и меда. Самгин с удовольствием присел к столу, обнял ладонями горячий стакан чая. Со стены, сквозь запотевшее стекло, на него смотрело лицо бородатого царя Александра Третьего, а под ним картинка: овечье стадо пасет благообразный Христос, с длинной палкой в руке.
– Да, вот как подкрадывается к нам смерть, - говорил Ногайцев, грея спину о кафли голландской печки.
– Нестерпимо жалко Варю, - сказала Орехова, макая оладью в блюдечко с медом.
– Можно ли было думать...
Дронов, разыскивая что-то в карманах брюк и пиджака, громко откликнулся:
– О смерти думать - бесполезно. О жизни - тоже. Надобно просто - жить, и - больше никаких чертей.
– Ты, Ваня, молчи, - посоветовал Ногайцев.
– Это - почему?
– Ты - выпивши, - объяснил Ногайцев.
– А это, брат, не совсем уместно в данном, чрезвычайном случае...
– Ба, - сказал Дронов.
– Ничего чрезвычайного - нет. Человек умер. Сегодня в этом городе, наверное, сотни людей умрут, в России - сотни тысяч, в мире - миллионы. И - никому, никого не жалко... Ты лучше спроси-ка у смотрителя водки, - предложил он.