Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья
Шрифт:
– Осторожно (жазаво, – вздохнул Дронов. – А я, брат, что-то «е верю в благополучие. Россия – страна не-бла-го-по-лу-чная, – произнес он, напомнив тургеневского Пигасова. – Насквозь неблагополучная. И правят в ней не Романовы, а Карамазовы. Бесы правят. «Закружились бесы разны».
«Пьянеет», – отметил Самгин.
Лицо Дронова расплылось, он сопел, трепетали ноздря, уши налились кровью и вспухли.
– Томилина помнишь? Вещий человек. Приезжал сюда читать лекцию «Идеал, действительность и «Бесы» Достоевского». Был единодушно освистан. А в Туле или в
– Голова болит.
– Бек или мек?
– Я перестал заниматься политикой.
Ответ Самгина или равнодушие ответа как будто отрезвили Дронова, – он вынул золотые часы и, глядя на них, сказал очень просто и трезво:
– Да, ты – не из тех рыб, которые ловятся на блесну! Я – тоже не из них. Томилин, разумеется, каталог книг, которые никто не читает, н самодовольный идиот. Пророчествует – со страха, как вое пророки. Ну и – к черту его!
Раскачивая часы на цепочке и задумчиво глядя в лицо Самгина, он продолжал:
– Однако – в какой струе плыть? Вот мой вопрос, откровенно говоря. Никому, брат, не верю я. И тебе не верю. Политикой ты занимаешься, – все люди в очках занимаются политикой. И, затем, ты адвокат, а каждый адвокат метит в Гамбетты и Жюль Фавры.
– Это остроумно, – сказал Самгин, находя, что надо же сказать что-нибудь.
Дронов встал, посмотрел на свои ноги в гамашах.
– Вижу, что ты к беседе по душам не расположен, – проговорил он, усмехаясь. – А у меня времени нет растрясти тебя. Разумеется, я – понимаю: конспирация! Третьего дня Инокова встретил на улице, окликнул даже его, но он меня не узнал будто бы. Н-да. Между нами – полковника-то Васильева он ухлопал, – факт! Ну, что ж, – прощай, Клим Иванович! Успеха! Успехов желаю.
Казалось, что Дронов не ушел, а расплылся в воздухе серым, жирненьким дымом.
«Маленький негодяй хочет быть большим, но чего-то боится», – решил Самгин, толкнув коленом стул, на котором сидел Дронов, и стал тщательно одеваться, собираясь к Марине.
«Она тоже говорила о страхе жизни», – вспомнил он, шагая под серебряным солнцем. Город, украшенный за ночь снегом, был удивительно чист и необыкновенно, ласково скучен.
Магазин Мариаы был наполнен блеском еще более ослепительным, как Суд-то всю церковную утварь усердно вычистили мелом. Особенно резал глаза Христос, щедро и весело освещенный солнцем, позолоченный, кокетливо распятый на кресте черного мрамора. Марина продавала старику в полушубке золотые нательные крестики, он задумчиво пересыпал их из горсти в горсть, а она говорила ему ласково и внушительно:
– О предметах священных много торговаться – нехорошо!
– Да ведь со мною покупатель-то будет торговаться? – опросил старик, покачивая головой. – Ему тоже охота священный-то подешевле купить...
Тем же ласковым тоном, каким она говорила с покупателем, Марина сказала Самгину:
– Проходите, пожалуйста, туда!
Комната за магазином показалась Климу давно и до мельчайших подробностай знакомой. Это было так странно, что лотребовада объяснения, однако Самгин не нашел его.
«Зрительная
Лепообразвый отрок плотно прикрыл дверь из магазина, – это придало комнате еще более неприятную затаенность. Теплый, духовитый сумрак тоже был неприятен.
«Темная баба.», – вспомнил Клим отзыв Дронова и презрительно ствдумал: «Как муха, на всем оставляет свой грязный след».
Явилась Марина, побрякивая ключами; он тотчас же рассказал ей, зачем пришел, а она, внимательно выслушав его, лениво сказала-:
– Алеша-то Гогин, должно быть, не знает, что арест на деньги наложен был мною по просьбе Кутузова. Ладно, это я устрою, а ты мне поможешь, – к своему адвокату я не хочу обращаться с этим делом. Ты – что же, – в одной линии со Степаном?
– Не совсем, – сказал Самгин. – Помогаю чем могу.
– Сочувствуешь, – сказала она, как бы написав слово крупным почерком, и объяснила его сама себе: – Сочувствовать – значит чувствовать наполовину. Чайку выпьем?
Она пощупала бок самовара, ткнула пальцем в кнопку звонка и, когда в дверь заглянул отрок, сказала:
– Подогрей, Мишка!
Затем снова обратилась к Самгину:
– Около какой же правды греешься? Марксист все-таки?
– Экономическое его учение принимаю...
– Степан утверждает, что Маркса нужно принимать целиком или уж лучше не беспокоить. Самгин, усмехаясь, спросил:
– Ты – не беспокоишь?
Она не успела ответить, – в магазине тревожно задребезжал звонок. Самгин уселся в кресло поплотнее, соображая:
«Исповедовать хочет. Бабье любопытство...»
Он снова заставил себя вспомнить Марину напористой девицей в желтом джерси и ее глупые слова: «Ношу джерси, потому что терпеть не могу проповедей Толстого». Кутузов называл ее Гуляй-город. И, против желания своего, Самгин должен был признать, что в этой женщине есть какая-то приятно угнетающая, теплая тяжесть.
«Простодушие? Искренность? Любопытный тип. Странно, что она сохранила добрые отношения с Кутузовым».
В магазине мягкий басок вкрадчиво выпевал:
– Какой сияющий день послал нам господь и как гармонирует природа с веселием граждан, оживленных духом свободы...
Затем басок стал говорить потише, а Марина твердо сказала:
– Сто тридцать пять, меньше – не могу. 154
– Городок у нас, почтеннейшая, маленький, прихожане – небогаты, кругом – язычники, мордва.
– Не могу, – повторила Марина.
– Ох, какие большие деньги сто рублей! Самгин слушал и улыбался. Красавец Миша внес яростно кипевший самовар и поглядел на гостя сердитым взглядом чернобровых глаз, – казалось, он хочет спросить о чем-то или выругаться, но явилась Марина, говоря:
– Жестоко торгуются попы! Четвертый раз приходит, а сам – из далекого уезда. Сколько денег проест, живя здесь.
Заваривая чай, она продолжала:
– Большая у меня охота побеседовать с тобой эдак, знаешь, открыто, без многоточий, очень это нужно мне, да вот всё мешают! Ты выбери вечерок, приди ко мне сюда или домой.