Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть вторая
Шрифт:
– Людей, которые женщинам покорствуют, наказывать надо, – говорил Диомидов, – наказывать за то, что они в угоду вам захламили, засорили всю жизнь фабриками для пустяков, для шпилек, булавок, духов и всякие ленты делают, шляпки, колечки, сережки – счету нет этой дряни! И никакой духовной жизни от вас нет, а только стишки, да картинки, да романы...
– Какая дичь! Слушать тошно, – сказала Варвара очень спокойно, Лидия, не двигаясь, попросила ее:
– Подожди, Варя!
А Диомидов сердито сказал:
– Вовсе не дичь! Это вот конфетки ваши дичь...
– Но, Лида, как ты можешь
– Ничего ни знаете! – крикнул Диомидов. – Пророка Еноха почитали бы, у него сказано, что искусствам дочери человеческие от падших ангелов научились, а падшие-то ангелы – кто?
Теперь Клим видел лицо Диомидова, видел его синеватые глаза, они сверкали ожесточенно, желтые усы сердито шевелились, подбородок дрожал. Так возбужденным он видел Диомидова впервые. И наряден он необычно, смазал себе чем-то кудри и причесал, разделив их глубоким, прямым пробором так, что голова его казалась расколотой. На нем новая рубаха из чесунчи, и весь он вымыт, выглажен, точно собрался под венец или к причастию. Он все двигал руками, то сжимая пальцы бессильных рук в кулаки, то взвешивая что-то на ладонях.
– Вы для возбуждения плоти, для соблазна мужей трудной жизни пользуетесь искусствами этими, а они – ложь и фальшь. От вас, покорных рабынь гибельного демона, все зло жизни, и суета, и пыль словесная, и грязь, и преступность – все от вас! Всякое тление души, и горестная смерть, и бунты людей, халдейство ученое и всяческое хамство, иезуитство, фармазонство, и ереси, и все, что для угашения духа, потому что дух – враг дьявола, господина вашего!
Подскочив на стуле, Диомидов так сильно хлопнул по столу ладонью, что Лидия вздрогнула, узенькая спина ее выпрямилась, а плечи подались вперед так, как будто она пыталась сложить плечо с плечом, закрыться, точно книга.
Варвара неутомимо кушала шоколад, прокусывая в конфетке дырочку, высасывала ликер, затем, положив конфетку в рот, облизывала губы и тщательно вытирала пальчики платком. Самгин подозревал, что наслаждается она не столько шоколадом, сколько тем, что он присутствует при свидании Лидии с Диомидовым и видит Лидию в глупой позиции: безмолвной, угнетенной болтовнёю полуумного парня.
«Хитрая бестия», – думал он, искоса поглядывая на Варвару, вслушиваясь в задыхающийся голос уставшего проповедника, а тот, ловя пальцами воздух, встряхивая расколотой головою, говорил:
– От Евы начиная, развращаете вы! Авель-то в раю был зачат, а Каин – на земле, чтоб райскому человеку дать земного врага...
– Первым сыном Евы был Каин, – тихо напомнила Лидия, поднялась и отошла к печке.
Диомидов, Опираясь руками в стол, тоже медленно и тяжело привстал, глаза его выкатились, лицо неестественно вытянулось, опало.
– Ну, да, Каин, я забыл, – бормотал он, мигая. – Каин... Ну, что ж? Соблазнил-то Еву дьявол...
– Вам, Диомидов, хоть библию надо почитать, – заговорил Клим, усмехаясь. Он хотел сказать мягко, снисходительно, а вышло злорадно, и Клим видел, что это не понравилось Лидии. Но он продолжал:
– Надо поучиться, а то вы компрометируете мысль, ту силу, которая отводит человека от животного,
– Я человек простой, – тихо и обиженно вставил Диомидов.
– Именно, – согласился Клим. – И это вам следует помнить. Вы начитались Толстого, кажется...
– Ну так что?
– Но Толстой устал от бесконечного усложнения культурной жизни, которую он сам же мастерски усложняет как художник. Он имеет право критики потому, что много знает, а – вы? Что вы знаете?
– Жить нельзя, вот что, – сказал Диомидов под стол.
– Перестань, Клим, ты плохо говоришь. Это произнесла Лидия очень твердо, почти резко. Она выпрямилась и смотрела на него укоризненно. На белом фоне изразцов печки ее фигура, окутанная дымчатой шалью, казалась плоской. Клим почувствовал, что в горле у него что-то зашипело, откашлялся и сказал:
– Плохо? Может быть. Но я не могу поощрять почтительным молчанием варварские искажения.
– Ну, что ж! Я уйду!
Диомидов поднялся со стула как бы против воли, но пошел очень быстро, сапоги его щеголевато скрипели.
– Подождите, Семен, – крикнула Лидия и тоже пошла в прихожую, размахивая шалью. Клим взглянул на Варвару; кивнув головою, она тихонько одобрила его:
– Прекрасно отчитали, так и надо! В прихожей Диомидов топал ногами, надевая галоши, Варвара шептала:
– Конечно, это не отрезвит ее. Вы замечаете, какая она стала отчужденная? И это – после Парижа...
– Что же, Париж – купель Силоамская, что ли? – пробормотал Клим, прислушиваясь, готовясь к объяснению с Лидией. Громко хлопнула дверь. Варвара, заглянув в прихожую, объявила:
– Она ушла с ним!
– Почему это радует вас? – спросил Самгин, строго осматривая ее. – Мне тоже надо идти. До свидания.
Но уйти он не торопился, стоял пред Варварой, держа ее руку в своей, и думал, что дома его ждет скука, ждут беспокойные мысли о Лидии, о себе.
Дома его ждал толстый конверт с надписью почерком Лидии; он лежал на столе, на самом видном месте. Самгин несколько секунд рассматривал его, не решаясь взять в руки, стоя в двух шагах от стола. Потом, не сходя с места, протянул руку, но покачнулся и едва не упал, сильно ударив ладонью по конверту.
«Глупо я веду себя», – подумал он, косясь на зеркало, и сел у стола.
В конверте – пять листиков тесно исписанной толстой бумаги: некоторые строки и фразы густо зачеркнуты, некоторые написаны поперек линеек. Он не скоро нашел начало послания.
«Это – письма, которые я хотела послать тебе из Парижа, – читал он, придерживая зачем-то очки, точно боялся, что они соскочат с носа. – Но мне не удалось написать то, что я хотела, достаточно ясно для себя. Ты знаешь, писать я не умею и говорить тоже, могу только спрашивать. Посылаю тебе все эти начала писем, может быть, ты поймешь и так, что я хотела сказать. Собственно, я знаю, чего хочу или, вернее, не хочу. Я не хочу никаких отношений с тобою, а вчера мне показалось, что ты этому не веришь и думаешь, что я снова буду заниматься с тобою гимнастикой, которая называется любовью. Но – нужно объяснить, почему не хочу. А объяснить так, чтобы мне самой было ясно, – не умею. Ужасно трудно объяснять, Клим».