Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть вторая

Горький Максим

Самгин вышел на улицу с чувством иронического снисхождения к человеку, проигравшему игру, и едва скрывая радость победителя.

«Этот дурак все-таки не потерял надежды видеть меня шпионом. Долганов, несомненно, удрал. Против меня у жандарма, наверное, ничего нет, кроме желания сделать из меня шпиона».

Он чувствовал себя окрепшим. Все испытанное им за последний месяц утвердило его отношение к жизни, к людям. О себе сгоряча подумал, что он действительно независимый человек и, в сущности, ничто не мешает ему выбрать любой из двух путей, открытых пред ним. Само собою разумеется, что он не пойдет на службу жандармов, но,

если б издавался хороший, независимый от кружков и партий орган, он, может быть, стал бы писать в нем. Можно бы неплохо написать о духовном родстве Константина Леонтьева с Михаилом Бакуниным.

Жизнь очень похожа на Варвару, некрасивую, пестро одетую и – неумную. Наряжаясь в яркие слова, в стихи, она, в сущности, хочет только сильного человека, который приласкал бы и оплодотворил ее. Он вспомнил, с какой смешной гордостью рассказывала Варвара про обыск у нее Лидии и Алине, вспомнил припев дяди Миши:

«Я с ним сидел в тюрьме. Он со мной сидел в тюрьме». Все люди более или менее глупы, хвастуны, и каждый стремится хоть чем-нибудь подчеркнуть себя. Даже несокрушимая Анфимьевна хвастается тем, что она никогда не хворала, но если у нее болят зубы, то уж так, что всякий другой человек на ее месте от такой боли разбил бы себе голову об стену, а она – терпит. Да, хвастаются и силою зубной боли, хвастаются несчастиями. Лютов – своим уродливым и неудачным романом, Иноков – нежеланием работать, Варавка – умением хватать, строить, богатеть. Писатель Катин явно гордился тем, что живет под надзором полиции. И все так. Кутузов, который мог бы гордиться голосом, подчеркивает себя тем, что не ценит свой дар певца.

Через несколько дней он был дома, ужинал с матерью и Варавкой, который, наполнив своим жиром и мясом глубокое кресло, говорил, чавкая и задыхаясь:

– Так тебя, брат, опять жандармы прижимали? Эх ты... А впрочем, чорт ее знает, может быть, нужна и революция! Потому что – действительно: необходимо представительное правление, то есть – три-четыре сотни деловых людей, которые драли бы уши губернаторам и прочим администраторам, в сущности – ар-рестантам, – с треском закончил он, и лицо его вспухло, налилось кровью.

– Дурацкой этой стране все нужно: ласки и встряски, страхи, – землетрясение нужно ей, дьявольщина! Вот именно, – встряхнуть, размесить это кислое тесто, заставить всех работать по-римски, по-египетски, с бичами, вот как! Дорог – нет, передвигаться нельзя – понимаешь? Я вот лес купил, з-замечательный! Даром купил, за семь копеек, хотел бумажную фабрику строить, лесопилку, спирт гнать хотел. Надули, мерзавцы. Прежде чем строить, нужен канал по болотам на семнадцать верст! Ты можешь это понять, а? Я, братец мой, стал ругаться, как солдат...

– Ужасно, – сказала Вера Петровна, закрыв обесцвеченные глаза и качая головою.

– Если б вы, мадам, что-нибудь делали, вы бы тоже ругались, – огрызнулся Варавка.

– Но ведь не то ужасно, что вы ругаетесь...

– Всё – не то! Всё!

Варавка вытащил бороду из-под салфетки, положил ее на ладонь, полюбовался ею и снова начал есть, не прерывая своих жалоб. Самгин отметил, что раньше Варавка ел жадно, однако спокойно, с уверенностью, что он успеет съесть сколько хочет. А теперь он, видимо, потерял эту уверенность, неприятно торопится, беспорядочно хватает с тарелок все, что попало под руку, ест неряшливо. Он сильно разбух, щеки оплыли, под глазами вздулись мешки, но глаза

стали еще острее, злей, а борода выцвела, в ней явился свинцовый блеск.

– У меня жандармы тоже прищучили одного служащего, знаешь, молодчину: американец, марксист и вообще – коловорот, ф-фа! Но я с Радеевым так настроил прокурора и губернатора, что болван полковник Попов отсюда вылетел. На его место присылают из Петербурга или из Москвы какого-то Васильева; тоже, должно быть, осел, умного человека в такой чортов угол не пошлют. Ты, брат, взгляни, какой домишко изобрел я прокурору, – он выходит в отставку и промышленным делом заняться намерен. Эдакий, знаешь, стиль фен-де-сьекль 3 , декаданс и вообще – пирог с вареньем!

3

Конец века (франц.). – Ред.

– Ужасно, – негромко повторила Вера Петровна, сморщив лиловое лицо. – Это для кокотки.

– А – мне что? – вскинулся Варавка. – Вкус хозяина, он мне картинку в немецком журнале показал, спросил: можете эдак? А – пожалуйста! Я – как вам угодно могу, я для вас могу построить собачью конуру, свинарник, конюшню...

– Этого ты ему не мог сказать, – заметила Вера Петровна.

– Не хотел, а не – не мог. Я, матушка, все могу сказать.

Варавка, упираясь руками в ручки кресла, тяжело поднял себя и на подгибающихся ногах пошел отдохнуть.

– Через полчаса надо ехать в клуб, ругаться, – сообщил он Климу.

Мать, медленно поворачивая шею, смотрела вслед ему, как смотрят на извозчика, который, проехав мимо, едва не задел возом.

– Ужасно много работает, это у него душевная болезнь, – сказала она, сокрушенно вздохнув. – Он оставит Лидии очень большое состояние. Пойдем, посидим у меня.

В ее комнате стоял тяжелый запах пудры, духов и от обилия мебели было тесно, как в лавочке старьевщика. Она села на кушетку, приняв позу Юлии Рекамье с портрета Давида, и спросила об отце. Но, узнав, что Клим застал его уже без языка, тотчас же осведомилась, произнося слова в нос:

– Эта женщина показала тебе завещание? Нет? Ты все-таки наивен.

И, вздохнув, сказала:

– Любовницы всегда очень жадны. О Дмитрии она спросила:

– Что же он – здоров? На севере люди вообще здоровее, чем на юге, как говорят. Пожалуйста, дай мне папиросы и спички.

Закуривая, она делала необычные для нее жесты, было в них что-то надуманное, показное, какая-то смешная важность, этим она заставила Клима вспомнить комическую и жалкую фигуру богатой, но обнищавшей женщины в одном из романов Диккенса. Чтоб забыть это сходство, он спросил о Спивак.

– Ах, боже мой, Елизавета ведет себя ужасно бестактно! Она ничуть не считается с тем, что у меня в школе учатся девицы хороших семейств, – заговорила мать тоном человека, у которого начинают болеть зубы. – Повезла мужа на дачу и взяла с собою Инокова, – она его почему-то считает талантливым, чего-то ждет от него и вообще, бог знает что! И это – после того, как он устроил побоище, которое, может быть, кончится для него тюрьмой. Тут какой-то странный романтизм, чего я совершенно не понимаю при ее удивительно спокойном характере и... и при ее холодной энергии! Но все-таки я ее люблю, она человек хорошей крови! Ах, Клим, кровь – это много значит!