Жизнь Клима Самгина. "Прощальный" роман писателя в одном томе
Шрифт:
«Почему же командует этот?» — подумал Самгин, но ответа на вопрос свой не стал искать. Он чувствовал себя сброшенным и в плену, в нежилом доме.
Теперь, когда Анфимьевна, точно головня, не могла ни вспыхнуть, ни угаснуть, а день и ночь храпела, ворочалась, скрипя деревянной кроватью, — теперь Настя не во-время давала ему чай, кормила все хуже, не убирала комнат и постель. Он понимал, что ей некогда служить ему, но все же было обидно и неудобно.
Становилось холоднее. По вечерам в кухне собиралось греться человек до десяти; они шумно спорили, ссорились, говорили о событиях в провинции, поругивали петербургских
Уже давно никто не посещал его, — приятели Варвары, должно быть, боялись ходить в улицу, где баррикады. Любаша Сомова тоже исчезла. Он чувствовал, что с каждым днем тупеет, его изнуряла усталость. Вечерами, поздно, выходил на улицу, вслушивался в необыкновенную, непостижимую тишину, — казалось, что день ото дня она становится все более густой, сжимается плотней и — должна же она взорваться! Иначе — сойдешь с ума. Обе баррикады, и в улице и в переулке, обросли снегом; несмотря на протесты медника, их все-таки облили водой. Теперь они были глыбами льда, а формою похожи на лодки, килем вверх. Поливали водой обыватели; в переулке дважды выплеснули на баррикаду помои.
Как-то вечером подошли человек пять людей с ружьями и негромко заговорили, а Лаврушка, послушав, вдруг огорченно закричал:
— Ну, уж — нет! Это — наша баррикада, мы не уйдем! Ишь вы какие!
А утром Настя, подавая чай, сказала:
— Анфиньевна — кончилась… скончалась.
Самгин молча развел руками, а горничная спросила:
— Что же делать с ней? Ночью я буду бояться ее, да и нельзя держать в тепле. Позвольте в сарай вынести?
— Очень хорошо, — сказал он. Ему послышалось, что девушка говорит строптиво, но, наклонясь над столом, он услышал тихое всхлипыванье.
— Ну, что же плакать? — не глядя на нее, заговорил он. — Анфимьевна… очень стара! Она была исключительно примерная…
— Клим Иванович, — услышал он горестный возглас, — наши говорят, что из Петербурга гвардию прислали с большими пушками…
Самгин поднял голову. Настя, прикрывая рот передником и всхлипывая, говорила вполголоса, жалобно:
— Перебьют наших из пушек-то. Они спорят: уходить или драться, всю ночь спорили. Товарищ Яков за то, чтоб уходить в другое место, где наших больше… Вы скажите, чтоб уходили. Калягину скажите, Мокееву и… всем!
— Да, конечно, я — скажу! — обещал Самгин очень бодрым тоном, который даже удивил его. — Да, да, против пушек, — если это верно…
— Верно! Вчера на Николаевском вокзале машинистов расстреливали, — жаловалась Настя.
— Н-ну, зачем же машинистов? — раздумчиво сказал Самгин. — О машинистах, разумеется, неверно. Но отсюда надо уходить. — Вы идите, я поговорю…
Он быстро выпил стакан чаю, закурил папиросу и прошел в гостиную, — неуютно, не прибрано было в ней. Зеркало мельком показало ему довольно статную фигуру человека за тридцать лет, с бледным лицом, полуседыми висками и негустой острой бородкой. Довольно интересное и даже как будто новое лицо. Самгин оделся, вышел в кухню, — там сидел товарищ Яков, рассматривая синий ноготь на большом
— Лаврушка прикладом ударил нечаянно, — ответил он на вопрос Клима, пощупав ноготь и морщась. — Гости приехали, Семеновский полк, — негромко сообщил он. — Что будем делать — спрашиваете? Драться будем.
— Против пушек, — напомнила Настя, разрезая на столе мерзлый кочан капусты.
— Пушка — инструмент, кто его в руки возьмет, тому он и служит, — поучительно сказал Яков, закусив губу и натягивая на ногу сапог; он встал и, выставив ногу вперед, критически посмотрел на нее. — Значит, против нас двинули царскую гвардию, при-виле-ги-ро-ванное войско, — разломив длинное слово, он усмешливо взглянул на Клима. — Так что… — тут Яков какое-то слово проглотил, — так что, любезный хозяин, спасибо и не беспокойтесь: сегодня мы отсюда уйдем.
— Я не беспокоюсь, — заявил Самгин.
— Н-ну, как же это? Все беспокоятся.
— Куда же вы? — спросил Самгин.
— На Пресню. Оттуда и треснем. Или — сами там треснем.
Закрыв один глаз, другим он задумчиво уставился в затылок Насти. Самгин понял, что он — лишний, и вышел на двор. Там Николай заботливо подметал двор новой метлой; давно уже он не делал этого. На улице было тихо, но в морозном воздухе огорченно звенел голос Лаврушки.
— Я же говорил: пушки-то на Ходынке стоят, туда и надо было идти и все испортить, а мы тут сидели.
Из ворот соседнего дома вышел Панфилов в полушубке и в шапке, слишком большой для его головы.
— Адрес — помнишь? Ну, вот. И сиди там смирно. Хозяйка — доктор, она тебе руку живо вылечит. Прощай.
Лаврушка быстро пошел в сторону баррикады и скрылся за нею; студент, поправив шапку, посмотрел вслед ему и, посвистывая, возвратился на двор.
День был серенький, холодный и молчаливый. Серебряные, мохнатые стекла домов смотрели друг на друга прищурясь, — казалось, что все дома имеют физиономии нахмуренно ожидающие. Самгин медленно шагал в сторону бульвара, сдерживая какие-то бесформенные, но тревожные мысли, прерывая их.
«Лаврушку, очевидно, прячут… Странная фигура этот Яков…»
Дойдя до изгиба улицы, он услыхал впереди чей-то бодрый, удовлетворенно звучавший голос:
— Молодец к молодцу. Человек сорок, офицер верхом. Самгин вернулся домой и, когда подходил к воротам, услышал первый выстрел пушки, он прозвучал глухо и не внушительно, как будто хлопнуло полотнище ворот, закрытое порывом ветра. Самгин даже остановился, сомневаясь — пушка ли? Но вот снова мягко и незнакомо бухнуло. Он приподнял плечи и вошел в кухню. Настя, работая у плиты, вопросительно обернулась к нему, открыв рот.
— Да, стреляют из пушки, — сказал он, проходя в комнаты. В столовой неприятно ныли верхние, не покрытые инеем стекла окон, в трубе печки гудело, далеко над крышами кружились галки и вороны, мелькая, точно осенний лист.
«Косвенное… и невольное мое участие в этом безумии будет истолковано как прямое», — подумал Самгин, разглядывая черную сеть на облаках и погружаясь в состояние дремоты.
— Расчет дайте мне, Клим Иваныч, — разбудил его знакомо почтительный голос дворника; он стоял у двери прямо, как солдат, на нем был праздничный пиджак, по жилету извивалась двойная серебряная цепочка часов, волосы аккуратно расчесаны и блестели, так же как и ярко начищенные сапоги.