Жизнь Клима Самгина. "Прощальный" роман писателя в одном томе
Шрифт:
— Все это не очень похоже на государство, нормально функционирующее, не правда ли? — спросил Тагильский Самгина, подходя к нему со стаканом чаю в одной руке, с печеньем в другой.
— Да, чепуха какая-то, — ответил Самгин.
— Но — увеличиваем армию, воссоздаем флот. А молодой человечек забавные стишки читает, — слышите?
Молодой человек, черноволосый, бледный, в черном костюме, с галстуком как будто из золотой парчи, нахмуря высокий лоб, напряженно возглашал:
Мы прячемся от страха жизни В монастыри— Сын, кажется, пермского губернатора, с польской четырехэтажной фамилией, или управляющего уделами. Вообще — какого-то крупного бюрократа. Дважды покушался на самоубийство. Мне и вам назначено заменить эдаких в жизни.
— Перспектива не из приятных, — осторожно сказал Самгин.
— Разве? А мне, знаете, хочется министром быть. Витте начал карьеру чем-то вроде стрелочника…
Поэт читал, полузакрыв глаза, покачиваясь на ногах, правую руку сунув в карман, левой ловя что-то в воздухе.
Нигде не находя приюта, Мы прячемся в тумане слов…— Дурак, — вздохнул Тагильский, отходя прочь. Его поведение продолжало тревожить, и было в этом поведении даже нечто, обидно задевавшее самолюбие Самгина. Там, в провинции, он против воли Клима Ивановича устанавливал отношения, которые, очевидно, не хотел продолжать здесь. Почему не хотел?
«Там он исповедовался, либеральничал, а здесь довольствуется встречами у Дронова, не был у меня и не выражает желания быть. Положим, я не приглашал его. Но все-таки… — И особенно тревожило что-то недосказанное в темном деле убийства Марины. — Здесь он как будто даже избегает говорить со мной».
Новый, 912 год Самгин встретил у Елены. Собралось не менее полусотни человек. Были актрисы, адвокаты, молодые литераторы, два офицера саперного батальона, был старичок с орденом на шее и с молодой женой, мягкой, румяной, точно оладья, преобладала молодежь, студенты, какие-то юноши мелкого роста, одетые франтовато. В трех комнатах было тесно и шумно, как в фойе театра во время антракта, но изредка, после длительных увещеваний хозяйки, одетой пестро и ярко, точно фазан, после криков: «Внимание! Силенциа! [22] Тише! Слово искусству!» — публика неохотно закрывала рты, и выступали артисты, ораторы.
22
Тишина! (лат.). — Ред.
Маленькая, тощенькая актриса Краснохаткина, окутанная пурпуровым шелком, из-под которого смешно выскакивали козьи ножки в красных туфельках, подняв к потолку черные глазки и щупая руками воздух, точно слепая, грустно читала:
Мы — плененные звери, Голосим, как умеем.
Ей благодарно рукоплескали, она охотно, согласилась петь дуэт с Ерухимовичем, у него оказался приятный, гибкий баритон, и вдвоем с Краснохаткиной он безнадежно просил:
О, ночь! Поскорее укрой Прозрачным твоим покрывалом, Целебным забвенья фиалом Томимую душу тоской, Как— Снова хлопали ладонями, но раздались и опротестующие голоса:
— Гос-спода! Почему так много грусти?
— Правильно! — крикнул аккомпаниатор, молодой, во сильно лысоватый человек во фраке, с крупным зеленым камнем к булавке галстука та. с такими же зелеными запонками.
— Долой уныние!
Старичок с орденом, держась за свою седую, остренькую бородку, внушал молодежи:
— Мы встречаем 12 год, год столетия победы нашей над Наполеоном и армиями Европы, встречаем седьмой год представительного правления — не так ли? Мы сделали замечательный шаг, и уж теперь…
— Правильно!
— Веселее, дети.
— Хор!
— Дружественные отношения — наши с Францией помешают нам достойно отметить знаменательную дату, — настойчиво говорил старичок, а молодежь потолкалась и, соединясь плотной кучей, грянула:
Из страны, страны далекой…Ерухимович, не двигая ни единой чертою каменного лица, отчетливо выводил:
Р-ради славного труда, Р-ради вольности веселой Собралися мы сюда…— Довольно! — крикнул, выскочив вперед хора, рыжеватый юноша в пенснэ на остром носу. — Долой безграмотные песни! Из какой далекой страны собрались мы? Мы все — русские, и мы в столице нашей русской страны.
— Пр-равильно!
— «Быстры, как волны» — аккомпаниатор!
— Просим волны!
Человек, украшенный зелеными камнями, взмахнув головой и руками, ударил по клавишам, а <Ерухимович> начал соло, и Самгин подумал, не издевается ли он над людями, выпевая мрачные слова:
Что час, то короче К могиле наш путь!— Ну, знаете, — закричал кто-то из соседней комнаты, — встречать новый год такими песнями…
— «Более, чем оригинально» — как сказал царь Николай Второй, — поддержали его.
Но <Ерухимович> невозмутимо пел:
Умрешь — похоронят, как не жил на свете, Сгниешь — не восстанешь…— Довольно! — закричали несколько человек сразу, и особенно резко выделились голоса женщин, и снова выскочил рыжеватый, худощавый человечек, в каком-то] странного покроя и глиняного цвета сюртучке с хлястиком на спине. Вертясь на ногах, как флюгер на шесте, обнаруживая акробатическую гибкость тела, размахивая руками, он возмущенно заговорил:
— Стыдно слушать! Три поколения молодежи пело эту глупую, бездарную песню. И — почему эта странная молодежь, принимая деятельное участие в политическом движении демократии, не создала ни одной боевой песни, кроме «Нагаечки» — песни битых?
— Браво!
— Замечательно сказано!
— Правильно-о, — подтвердил аккомпаниатор с явной радостью.
— Браво!
Оратору аплодировали, мешая говорить, но он кричал сквозь рыбий плеск ладоней.
Выделился голос Ерухимовича: