Жизнь Клима Самгина. "Прощальный" роман писателя в одном томе
Шрифт:
Петроград встретил оттепелью, туманом, все на земле было окутано мокрой кисеей, она затрудняла дыхание, гасила мысли, вызывала ощущение бессилия. Дома ждала неприятность: Агафья, сложив, как всегда, руки на груди, заявила, что уходит работать в госпиталь сиделкой.
— Очень жаль, — с досадой пробормотал Самгин. Эта рябая женщина очень хорошо исполняла работу «одной прислуги», а деньги на стол тратила так скромно, что, должно быть, не воруя у него, довольствовалась только процентами с лавочников.
— Сколько там, в госпитале, платят? — спросил он. — Я могу заплатить вам столько же.
— Я — не из-за денег, — сказала Агафья
Захотелось сказать что-нибудь обидное в ее неглупое лицо, погасить улыбку зеленоватых глаз. Он вспомнил Анфимьевну, и вспыхнула острая мысль:
«В данной общественной структуре должны быть люди, лишенные права личной инициативы, права самостоятельного действия».
— Я вам присмотрела девицу из кулинарной школы, — сказала Агафья, не переставая улыбаться.
Она ушла, оставив хозяина смущенным остротою его мысли. Нужно было истолковать ее, притупить.
«К чему сводится социальная роль домашней прислуги? Конечно — к освобождению нервно-мозговой энергии интеллекта от необходимости держать жилище в чистоте: уничтожать в нем пыль, сор, грязь. По смыслу своему это весьма почетное сотрудничество энергии физической…»
«Нужно создать некий социальный катехизис, книгу, которая просто и ясно рассказала бы о необходимости различных связей и ролей в процессе культуры, о неизбежности жертв. Каждый человек чем-нибудь жертвует…»
Но тут он вспомнил слова отца о жертвоприношении Авраама и сердито закурил папиросу.
Возвратилась Агафья со своей заместительницей. Девица оказалась толстенькой, румянощекой, курносой, круглые глаза — неясны, точно покрыты какой-то голубоватой пылью; говоря, она часто облизывала пухлые губы кончиком языка, голосок у нее тихий, мягкий. Она понравилась Самгину.
На другой день, в небольшом собрании на квартире одного из членов Союза, Клим Иванович докладывал о своей поездке. — В большой столовой со множеством фаянса на стенах Самгина слушало десятка два мужчин и дам, люди солидных объемов, только один из них, очень тощий, но с круглым, как глобус, брюшком стоял на длинных ногах, спрятав руки в карманах, покачивая черноволосой головою, сморщив бледное, пухлое лицо в широкой раме черной бороды. Он обращал на себя внимание еще и тем, что имел нечто общее с длинным, пузатым кувшином, который возвышался над его плечом.
За длинным столом, против Самгина, благодушно глядя на него, сидел Ногайцев, лаская пальцами свою бороду, рядом с ним положил на стол толстые локти и приподнял толстые плечи краснощекий человек с волосами дьякона и с нагловатым взглядом, — Самгину показалось, что он знает эти маленькие зрачки хорька и грязноватые белки в красных жилках.
Клим Иванович Самгин, деловито изобразив положение плотников, почувствовал, что это слишком ничтожный факт и следует углубить его значение.
— Справедливое их негодование уже пробовал разжечь какой-то юный пропагандист, его арестовали.
— Вероятно — прапорщик, — произнес сосед Ногайцева. — Все прапорщики — социалисты.
— Это — преувеличение! — решительно крикнула дама в очках. — Мой сын — прапорщик.
— Вы — кадетка, а дети интеллигентов — всегда левее отцов, и значит…
Длинный человек, похожий на кувшин, покачнулся и сказал глухим басом:
— Не будем прерывать докладчика…
Самгин начал рассказывать о беженцах-евреях и, полагаясь
— Филосемитом вы не сделаете меня.
Какой-то лысенький, с бородкой, неряшливо рассеянной по серому лицу, держа себя за ухо, торопливо и обиженно кислым голосом заговорил:
— Да, пожалуйста, не надо! Зачем же дразнить? С фронта идут тревожные слухи о них, о евреях.
— Шпионы, — басом сказала толстая дама.
— Да, вот видите? Нам нужно отказаться от либерального шаблона…
— До войны — контрабандисты, а теперь — шпионы. Наша мягкотелость — вовсе еще не Христова любовь к людям, — тревожно, поспешно и как-то масляно говорил лысоватый. — Ведь когда было сказано «несть ни эллина, ни иудея», так этим говорилось: все должны быть христианами…
— Дело Бейлиса доказало, какова сплоченность этих людей…
— А — дело Дрейфуса?
Самгина ошеломил этот неожиданный и разноголосый, но единодушный взрыв злости, и, кроме того, [он] понимал, что, не успев начать сражения, он уже проиграл его. Он стоял, глядя, как люди все более возбуждают друг друга, пальцы его играли карандашом, скрывая дрожь. Уже начинали кричать друг на друга, а курносый человек с глазами хорька так оглушительно шлепнул ладонью по столу, что в буфете зазвенело стекло бокалов.
Чей-то молодой голос резко крикнул:
— Вы сами изуродовали их чертой оседлости.
— В Риме было гетто-Люди продолжали спор, выбрасывая друг пред другом слова, точно козырей в игре.
— Азеф!
— Распутин!
— Гейне!
— Дизраели!
— Позор погромов…
— Погромы были и в Германии.
— Предлагаю прекратить эту… сумятицу, — звучно и властно заговорил человек, похожий на кувшин. Он покачнулся к столу, но тотчас же, вынув руки из карманов брюк, спрятал их за спину, выпрямился. — Мы собрались не для того, чтоб просмотреть наше отношение к еврейскому вопросу. Не время решать этот… вопрос, пред нами стоит другой, более значительный и трагический, это — наш вопрос, вопрос многострадальной родины нашей. Думая о нем, решая его, мы должны быть объективными… Конечно, среди евреев шпионы так же возможны, как среди русских. Допустим, что в процентном отношении к единокровной массе евреев-шпионов больше, чем русских, это можно объяснить географически — евреи живут на границе. Но я напомню саркастическую шутку Бодуэна-де-Куртене: когда русский украдет, говорят: «Украл вор», а когда украдет еврей, говорят: «Украл еврей».
Самгин услыхал чей-то шопот:
— Слышите? Сказалась примесь жидовской крови.
— У него? Может ли быть? Князь…
— Титул не гарантирует от заразы. Мать великого князя Александра Михайловича жила с евреем…
Где-то близко дребезжал звонок, мягко хлопала дверь, в столовую осторожно входили.
Спокойно и уверенно звучал голос длинного человека, все более напоминая жужжание шмеля,
— И надобно помнить, что у нас, в армии, вероятно, не один десяток тысяч евреев. Если неосторожные, бестактные слухи проникнут в печать, они могут вызвать в армии очень вредный резонанс.