Жизнь лондонского дна в Викторианскую эпоху. Подлинные истории, рассказанные нищими, ворами и продажными женщинами
Шрифт:
«Эта женщина, – сказал сержант, – из самой худшей категории, какие у нас есть. Она не только вульгарная проститутка и подручная негодяев и воров, но и слуга при проститутках и разных темных личностях, таких же деклассированных, как и она сама; разница только в том, что она им прислуживает».
После этого мы обыскали два дома на противоположной стороне улицы. Комнаты, которые занимали женщины и их моряки, были больше и просторнее, чем я ожидал увидеть. Кровати были с пологом на четырех столбиках, и в некоторых случаях они были окружены выцветшими, грязноватыми ситцевыми занавесками. В них было обычное количество дешевой глиняной посуды, стоявшей на каминных полках, увенчанных небольшим зеркалом в позолоченной или из розового дерева раме. Когда было произнесено магическое слово «полиция», дверь распахнулась подобно тому, как раскрылась пещера разбойников, когда Али-Баба произнес «сезам, откройся!». Несколько секунд были даны человеку, открывшему нам дверь, на то, чтобы сесть на диван, и начался наш обход этого заведения. Моряки не проявляли никаких признаков враждебности во время нашего несколько неоправданного вторжения, и каждый раз мы имели возможность спокойно выйти, не найдя, однако, преступницу, которую искали. Это могло заставить скептиков слегка засомневаться в ее вине, но в
Беглый осмотр интерьера бара «Скаковая лошадь» завершил наши ночные скитания. Это питейное заведение – одно из недавно появившихся в этом районе, и оно предлагает свои услуги и человеку, и животному до самого утра.
Большинство иностранок прекрасно говорят по-английски, некоторые отлично, другие с ошибками; это зависит от продолжительности их пребывания в стране. Одна немка рассказала мне такую историю:
«Я живу в Англии почти шесть лет. Когда я сюда приехала, не говорила ни слова на вашем языке, но в ту пору общалась со своими соотечественниками. Теперь я хорошо говорю по-английски, как и любой другой. Сегодня вечером я пришла сюда потанцевать с английским моряком, которого знаю две недели. Его корабль находится в доках и не отправится в плавание еще месяц. Я была знакома с ним и раньше, полтора года назад. Он всегда живет со мной, когда сходит на берег. Он хороший человек и отдает мне все свои деньги, когда на берегу. Я беру все его деньги, когда он со мной, и не трачу их быстро, как это делают ваши английские женщины. Если я не позабочусь, он все потратит за неделю. У моряков деньги как дождевая вода; они бросают их на улице, не заботясь ни о чем, оставляют их чистильщику обуви на перекрестке или посыльному. Я даю ему денег понемногу, когда они ему нужны. Он хорошо меня знает и очень мне доверяет. Я честная женщина, и он чувствует, что может мне доверять. Предположим, у него при сходе на берег есть двадцать четыре фунта и он пробудет на берегу шесть месяцев, тогда он потратит со мной пятнадцать или двадцать фунтов, а что осталось – отдаст мне, когда будет уходить в море. Мы развлекаемся и тратим деньги на нас двоих. Для моряка очень плохо, если он оставляет деньги у себя; он попадет в плохие руки. Он пойдет к продавцу дешевого готового платья, который продаст ему одежду втридорога и оставит его без гроша. Я знаю очень многих моряков – шесть, восемь, десять, ах! – да еще больше. Они мои мужья. Я не замужем, разумеется, но они считают меня своей женой, пока на берегу. Я не особенно привязана ни к одному из них, у меня есть возлюбленный. Он официант в кофейне в доме с меблированными комнатами, где владелец немец. Мой возлюбленный – немец из Берлина, я и сама оттуда. Я там родилась».
Шедвел, Спитлфилдз (лондонский оптовый рынок фруктов, овощей и цветов. – Пер.) и прилегающие к ним районы заполнены борделями так же, как Уайтчепел. Для привлечения и развлечения моряков нужны женщины и музыка. Таких домов много на Хай-стрит в Шедвеле. Один из самых известных носит название «Белый лебедь» или просто «Гусь Пэдди». Говорят, его владелец зарабатывает деньги не одним способом. Содержание публичного дома – это излюбленный метод вложения денег в этих местах. Несколько лет назад один человек по имени Джеймс был отдан под суд за то, что у него было тридцать борделей. И хотя он был осужден, это ни в коей мере не улучшило ситуацию, так как в настоящее время ими управляет мой информатор по имени Брукс.
На Хай-стрит есть еще два хорошо известных дома – «Три короны» и «Виноград» (у последнего нет лицензии на проведение танцевальных вечеров).
«Гусь Пэдди», наверное, самое популярное заведение в этом приходе. О нем существует очень хорошее мнение в высших кругах. Во время Крымской войны его хозяин – правительству тогда были нужны моряки для комплектации флота – ходил по торговым судам на реке и завербовал на военную службу много людей. Его система набора была очень успешной. Он плавал на небольшом пароходике, на котором играл оркестр и развевались флаги и вымпелы. Все это снискало ему популярность в адмиралтействе и сделало его доходный дом широко известным среди моряков и всех тех, кто с ними связан.
Инспектор Прайс, под чьим надзором находятся ночлежные дома с дешевыми меблированными комнатами в этой части Лондона, очень любезно взял меня с собой в один из худших и один из лучших таких домов, являвших собой необыкновенную противоположность друг другу; и оба они были восхитительным примером превосходной работы замечательного Закона, регламентирующего их деятельность. Мы вошли в большую комнату, в которой в дальнем углу весело пылал большой камин. Вокруг него сидела группа из десяти – двенадцати человек, другие находились в различных частях комнаты. Позы большинства людей были вялыми, никто не читал; один готовил ужин; несколько человек развлекались тем, что отпускали в наш адрес критические замечания, спорили на тему причин нашего посещения и вообще обсуждали нашу внешность. Инспектор был хорошо известен владельцу заведения, который отнесся к нему с величайшей любезностью и уважением. Повсюду была чистота. В этот дом мог прийти всякий, кто располагал умеренной суммой в три пенса. Мне сообщили, что завсегдатаи этого дома, по большей части, проститутки и воры. То есть воры и их сообщники. Тому, кто платил деньги и требовал взамен комнату на ночь, не задавали никаких вопросов. В этом заведении имелось сорок кроватей. В нем было два этажа. Первый этаж был разделен при помощи дощатых перегородок на небольшие кабинки, предназначенные для женатых людей или тех, кто представлялся таковыми. Ввиду того что сумма, уплаченная за ночлег, была такой маленькой, разумеется, жильцы не могли ожидать, что получат чистые простыни, которые менялись лишь раз в неделю. На самом деле простыни были обычно черными или очень грязными. Да и как могло быть иначе? Мужчины часто были немытыми и совершенно неприученными к чистоте, от которой они были так же далеки, как и от благочестия. Полы и все вокруг было чистым, что делало честь управляющему персоналу наверху; кровати не стояли скученно в одном месте, а стояли рядами на определенном расстоянии одна от другой. Многие из них были уже заняты, хотя еще не было и одиннадцати часов, а дом обычно заполнялся к утру. Вентиляция была полной и достойной внимания. С каждой стороны комнаты имелось несколько вентиляторов, но ни одного на потолке – все были размещены сбоку.
Следующий дом, в который мы вошли, с виду был более аристократичным. Мы вошли через стеклянные двери и, пройдя по небольшому коридору, оказались в большой комнате,
Блугейт-Филдз – это не что иное, как притон воров, проституток и самых низких мерзавцев. И тем не менее полицейские сюда приходят безоружными без малейшего волнения. Там я был свидетелем сцен, которые описывали авторы с самым больным воображением, но которые были слишком ужасными для тех, кто никогда не видел их своими глазами и не может поверить в них. Мы вошли в дом на улице Виктория-плейс, которая выходит из Блугейта. В доме не было парадной двери. Мы прошли по маленькому коридору и оказались в кухне, где у жалкого очага сидела хозяйка. Рядом с ней мы увидели девочку, изможденную и печальную. Мы задали обычный вопрос: есть ли кто-нибудь наверху? Получив ответ, что комнаты заняты, мы поднялись на второй этаж, разделенный на четыре небольшие комнаты. Дом был двухэтажный. Хозяйка заведения сообщила мне, что она платит пять шиллингов в неделю ренты и берет с проституток по четыре шиллинга в неделю за жалкие комнатушки, которые может предложить им в качестве жилья; но так как судоходство по реке в настоящее время вялое, для нее настали тяжелые времена.
Дом представлял собой жалкую лачугу, нуждающуюся в ремонте, и бедная женщина горько жаловалась на то, что домовладелец не хочет делать ремонт. В первой комнате, в которую мы вошли, находился матрос-индиец с какого-то судна и его женщина. В комнате стоял тошнотворный запах, который, как я обнаружил, издавал опиум, который он курил. Не было видно ни одного стула; не было ничего, кроме стола, на котором лежали случайные предметы. Индус лежал на соломенном матрасе на полу (остова кровати не было); он был явно одурманен опиумом. Чтобы укрываться, ему было достаточно пары старых рваных одеял. Рядом с ним сидела его женщина, которая по-дурацки пыталась «словить кайф» от пепла, оставшегося в его трубке. У нее было смуглое неумытое лицо, а руки были настолько черны и грязны, что на них можно было картошку сажать. Так как она сидела, опершись спиной о стену, казалась ожившим кулем тряпья. Очевидно, это была женщина крепкого телосложения, и, хотя ее измученное заботами лицо было покрыто морщинами, она выглядела не как старуха, а больше как человек, сильно ослабевший духом, а не телом. По всей вероятности, она была больна; и говорят, что от малайцев, индусов и вообще азиатов можно заразиться самой страшной формой сифилиса, которую только можно встретить в Европе. Она носит название «сушь», и ее боятся все женщины, живущие по соседству с доками. Оставив эту жалкую пару, которая была слишком одурманена опиумом, чтобы отвечать на какие-либо вопросы, мы пошли в другую комнату, которую правильнее было бы назвать дырой. В ней не было вообще никакой мебели, даже кровати, и все-таки в ней находилась женщина. Эта женщина лежала на полу, на котором не было ни пучка соломы. Она была укутана в нечто, что оказалось шалью, которую, не напрягая фантазию, можно было бы принять за наряд, украденный у огородного пугала с кукурузного поля. Она вскочила, когда мы пинком распахнули дверь, плохо висящую и неплотно притворенную, которая заскрипела на заржавленных петлях, когда зловеще качнулась назад. У нее было иссохшее лицо изголодавшегося человека, воспаленные блестящие глаза; черты лица были слегка обезображены болезнью, а тусклые волосы всклокочены и спутаны. Эта женщина больше походила на зверя в своей берлоге, чем на человека в своем доме. Мы заговорили с ней и из ее ответов заключили, что она ирландка. Она сказала, что с нее не берут плату за то место, где она спит. Днем она чистила сортиры, и за это ей предоставляли жилье бесплатно.
Следующий дом, который мы посетили, стоял на самой Блугейт-Филдз. Кухню на первом этаже занимали четыре женщины. Они ждали своих мужчин, которые, вероятно, были ворами. У них была банка пива, которую они передавали друг другу. Хозяйка дома ушла встречать своего мужа, которого в тот вечер должны были выпустить из тюрьмы, куда он попал три года назад за кражу со взломом. Случилось так, что срок его заключения должен был закончиться в этот день. Его друзья должны были собраться в его доме и отпраздновать его возвращение пьянкой, на которой, как нам сказали, все они надеялись напиться в стельку. Девушка, которая вызвалась дать нам эту информацию, добавила: «Да они все плевать хотели на полицию». Она, очевидно, предвкушала безмятежное состояние опьянения, о котором только что говорила.
В одном из домов – всего через несколько дверей – находилась женщина, хорошо известная полиции или, скорее, пользующаяся у нее дурной славой по той причине, что пыталась несколько раз утопиться. Я пожелал увидеть ее, и инспектор отвел меня в дом, где она жила. Содержательницей дома была ирландка, величайшая лицемерка из всех встреченных мною. Она чрезвычайно любезно держалась с инспектором, который однажды признал ее виновной в том, что она позволила трем женщинам спать в одной кровати, и оштрафовал ее на пять фунтов. Все это, как сказала она нам с самой занудной обстоятельностью, клянясь «Всемогущим Господом, сидящим на своем престоле», она сделала из милости, или пусть у нее отсохнет язык. «Эти девушки, – сказала она, – приходят ко мне ночью и клянутся (а я знаю: они правду говорят), что им негде приклонить голову. А ведь и у лис есть свои норы, и у птиц гнезда, и это стыд и позор, что они лучше устроены в жизни, чем христиане во плоти и крови. И однажды ночью я впустила двух девушек; а так как не было ни одной свободной кровати, я их всех устроила на одной. Пришли полицейские и оштрафовали меня на пять фунтов, которые я заняла у миссис Вильсон, которая живет по соседству. Пять золотых соверенов – чтоб я так жила! – и они взяли их все. Их я выплачивала по два шиллинга в неделю, и теперь я не должна ни единой душе и медного фартинга. Это так же истинно, как святость Иисуса, не говоря уж о его благословенном Евангелии». Женщиной, к которой мы пришли, была китаянка Эмма, или, как обращались к ней близкие подруги, Чейни-Эмм. Эта женщина, невысокого роста, довольно толстая, с совершенно невыразительным бледным лицом и светлыми волосами, имела такой вид, будто у нее отсутствуют всякие мысли, но ее ответы на мои вопросы были вразумительными и указывали на то, что она от природы медлительна и глуповата.